А я стоял и думал: «Вероятно,
контора Пикеринга в доме том,
откуда ныне вышел он с оглядкой».
Я на Парк-роу разглядел тот дом.
Он четырёхэтажный, с плоской крышей.
Под окнами контор, из тех, что выше,
с наклоном вывески на нас глядят.
На них названья отмечает взгляд
редакций, ныне самых популярных:
и «Скоттиш» там, и «Оптовик» вульгарный.
И «Сайнтифик Америкэн», а дальше,
у самого конца на этаже:
«Нью-Йорк обсервер». Ныне вспомнить страшно,
что будет, было и прошло уже!
А годы зданье сильно потрепали.
До лета простоит оно едва ли.
Я в вестибюль заплеванный вхожу.
Там на стене два списка нахожу.
Но Джейка Пикеринга в списках нету.
Ни в первом списке, ни в другом – и следа.
Из полутьмы по лестнице спустился
мужчина средних лет, полуседой.
И я к нему с надеждой обратился
разведать, где ютится мой герой.
«Мне нужно к управляющему домом.
Сам не могу найти своих знакомых,–
сказал ему. Усмешка мне в ответ:
«Такого здесь и не было, и нет!
Здесь всем на свете дворник управляет.
Возможно, он знакомых ваших знает».
«А дворника найти у вас возможно?
«Вопрос хороший, но ответа нет!
Найти его, увы, довольно сложно,
Да вон Эллен! Она вам даст ответ.
И, если всё же, вы его найдёте,
Надеюсь, что за труд вы не сочтёте,
напомнить, что жара стоит в отделах
и нам терпеть бесчинства надоело!
Я из «Нью-Йорк обсервер». Доктор Прайм.
Жгут доски. Нам устроили тут «рай»!
Сказав «спасибо», я пошёл навстречу
указанной уборщице Эллен –
массивной негритянке, и отмечу:
передо мною символ перемен!
Весёлая, улыбчивая ныне,
ведь в юности была она рабыней…
Высокая, а весом под центнер,
и на особый вывязан манер
цветной платок на голове хитро
При ней и швабра, тряпка и ведро.
«Там, на Нассау-стрит, – она сказала,–
есть лестница, ведущая в подвал».
Она мне нужный выход указала.
А я спасибо женщине сказал.
Я в глубину подвала крикнул: «Люди!
Кто есть живой? Кто в доме дворник будет»?
Напрасный труд. Спускаться стал туда.
Там паутина, грязь и темнота.
Я дальше не пошёл. Сложивши руки,
как рупор, стал взывать. И тут со стуком
дверь в глубине подвала отворилась
и в темноте зашаркали шаги.
На свет из мрака личность появилась –
худой старик: помочи да очки.
В своих, штанах, как палка он болтался,
с одышкой по ступеням поднимался.
Пока он шёл, ему я рассказал,
что Прайму донести пообещал.
«Я знаю, знаю! Вправду слишком жарко.
Всё это от хозяина подарки.
Пощупайте,– он указал на стену.
Пощупал. Штукатурка горяча!
«Здесь дымоход. А топят там бессменно!–
сказал старик,– Решают всё сплеча!
Меж этажами шахту прорезают.
Там будет лифт. Обрезки же сжигают».
С сочувствием я выслушал его.
«Ищу, – сказал я,– друга своего.
Джейк Пикеринг – ваш арендатор давний.
В какой он тут забился угол дальний»?
Старик вздохнул: «Скажите, что тревожит
вас мистер Пикеринг. Опять жара?
Ни я, ни кто другой вам не поможет.
Ещё неделю ночью и с утра
сжигать тут будут доски и обрезки.
Ещё неделю – говорю вам честно»!
«Не Пикеринг я, а его ищу!
Его контору отыскать хочу»!
Но тут старик, закончил разговоры.
«Не знаю никакой такой конторы,–
Пробормотал, на лесенку спустился.–
Крольчатник тут. Разгородили всё.
И как мне знать, кто, где расположился»?
Ну, что я мог сказать ему ещё?
Мелькнула мысль: «Он врёт. Всё точно знает!–
Сказал,– Они же почту получают!
И вы ведь им разносите её.
И каждый получает здесь своё»!
Так я его припёр. Он обернулся:
«Ну, книга у меня». Он встрепенулся.
Короче. Четверть доллара явились,
и все проблемы были решены.
Старик сходил к себе и снова выполз:
«Вот сведенья, что были вам нужны!
Ваш Пикеринг на третьем обитает,
где доски новой шахте прорезают.
На днях, возможно, выпилят совсем.
А на двери есть номер двадцать семь»!
Легко вы наверху его найдёте.
Там шум такой, что мимо не пройдёте»…
Я на второй тотчас же поднимаюсь.
Там визг пилы нещадно режет слух.
Двух плотников за делом примечаю,
а кроме них нет ни души вокруг.
На третьем дверь филёнчатую вижу.
Она над теми, что там пилят ниже.
Замок и надпись: «Шахта. Не входить»!
Возможно, завтра здесь начнут пилить.
И рядом дверь. Там штаб его – уверен.
Ведь номер двадцать семь стоит на двери.
Пригнулся я и в скважину дверную,
пристроившись, как можно, заглянул.
И рассмотрел, неспешно, не рискуя,
окно большое, скромный стол и стул.
Накрытый крышкой секретер отметил.
Проём, забитый досками, заметил.
Он вёл туда, где запертую дверь
с запретом входа видел я теперь.
Так выяснил я всё, что собирался.
Пришло, пожалуй, время убираться.
А я стоял и медлил почему-то.
Но вот вдали послышались шаги.
Я простоял безмолвно полминуты.
Однако, мне «светиться» не с руки.
Да, миссия моя тут завершалась.
Но я бы так хотел, чтоб продолжалась…
Вздохнул. Подумал: «Будем дальше жить,
Ну а теперь пора перекусить»!
Зашёл я в «Астор», на Бродвее рядом.
Гостиница высокого разряда.
Её ещё упоминал Кармоди.
Вошёл, и чуть не ринулся назад!
Заплёван пол. Стою, как на болоте.
«Табачный сок» - куда не кинешь взгляд.
Пока стоял у входа, озираясь,
ступить на пол отвратный не решаясь,
десятка полтора вошли мужчин.
И все плевались жвачкой, как один!
Куда плюют, они и не глядели.
Себя я пересилил еле-еле –
в закусочную шумную пробрался,
заплёванный минуя вестибюль.
О чём угодно думать я старался,
чтоб не видать табачных луж и пуль!
В закусочной в дубовой крепкой раме
висит плакат. Слова на радость дамам:
«Не выражаться»! Вот такой призыв
читаю, про табак почти забыв.
Я устриц заказал и съел с лимоном
под зала шум и гам неугомонный.
Те устрицы в Нью-Йоркской бухте жили.
Сегодня утром выловили их.
Отменными они, живыми были.
Я там, у нас, не пробовал таких.
На улицу Грэмерси-парк попал надземкой.
Намаялся до дрожи я в коленках.
Наверх поднявшись, тотчас завалился
не раздеваясь, на свою кровать.
Подушки лишь коснувшись, провалился
в глубокий сон. Проснулся. Скоро пять!
Я слышу, голоса звучат в прихожей.
На тёти Ады с Джулией похожи.
Оправился, и к ним вприпрыжку вниз.
Там тёте предъявляла свой сюрприз
племянница – удачную покупку.
И тётушка довольна не на шутку!
В гостиную прошёл я с ними вместе.
Историю по ходу сочинил.
И, не сходя, как говорится, с места,
двум женщинам печально доложил.
И чувствовал себя я виноватым,
что должен дамам врать неоднократно.
Поведал, что письмо, мол, получил,
что брат мой заболел, лишился сил.
Отцу на ферме помогать не может.
Надеются они, что брат поможет.
На ферме море всяческой работы
И выехать мне следует тотчас,
чтоб разделить отцовские заботы.
И тут я испугался, что сейчас
они мне станут задавать вопросы
про лошадей, посевы и покосы…
Не задавали. Словом, пронесло.
На этот раз мне снова повезло.
Они о происшедшем сожалели.
Вернуть хотели деньги за неделю.
До ужина остаться предлагали.
Я отказался: « Ждёт далёкий путь.
Я сам не знаю… возвращусь едва ли,
но хочется к вам снова заглянуть»…
И тут внезапно Джулия сказала:
«А мой портрет? Ведь я о нём мечтала!»
Портрет! А я уже забыл о нём
о скромном обещании своём.
Ищу предлога, как бы отказаться.
Но вдруг решил за дело это взяться.
Хочу прощальный сделать ей подарок:
«Позировать тогда придётся вам»!
«Я только приведу себя в порядок»!
«В гостиной встреча. Буду ждать вас там»!
И я к себе немедленно поднялся.
Всё в саквояж, и вскоре оказался
на лестнице. Блокнот и саквояж
и неизменный твёрдый карандаш.
Тут Джулия вослед за мной сбежала.
Она блокнот мой тут же увидала:
«Как интересно! Ваши там рисунки?
Пожалуйста, позвольте посмотреть»!
В блокноте всё, что набросал за сутки
А раньше был заполнен он на треть.
Блокнот ей отдал. И она смотрела.
Гляжу: ей интересно до предела.
«Ах, мистер Морли, что я вижу здесь!
Вы фантазёр! Чудес у вас не счесть!
Вот это что? Вы сами их открыли»?
И как назвали их»? «Автомобили».
«Автомобили? «Самоходы значит!
Хорошее словечко, что сказать!
Название придумано удачно
Вы сами их решили так назвать»?
Я отвечал, что нет, что, где-то слышал.
«Скорей всего – Жюль Верн такое пишет.
И я считаю, что скорей всего,
всё будет в жизни так, как у него»!
Ещё страница, и теплом повеял
набросок церкви Троицы Бродвея.
Я взял блокнот и там пририсовал
огромные, таинственные зданья.
Тысячетонный, грозный их навал
задавит вскоре чудное созданье.
И Джулия сказала: «Символично!
Хоть видеть мне такое непривычно,
но верю, доживём – за рядом ряд
громады нашу церковь окружат.
Но вы художник лучший, мистер Морли,
чем архитектор. Тут напомнить стоит,
чтоб здание высокое такое
построить, в основании его
необходима кладка толщиною
в полкилометра. Только и всего»!
Она с улыбкой мне блокнот вернула.
Я усадил её к окну на стуле.
В три четверти примерно развернул,
поднял блокнот, ещё разок взглянул
и попросил (так будет очень мило),
чтоб волосы пышнее распустила.
Стал рисовать. Неплохо выходило.
Овал лица я точно уловил.
Глаза и брови – самым трудным было
их точно передать, а я спешил.
Вот Феликс Грир к пяти домой вернулся.
Стал, посмотрел, тревожно улыбнулся.
Я понимал, конечно, почему.
Большой скандал привиделся ему.
Ведь скоро Джейк из офиса вернётся.
И, как там знать, чем дело обернётся?
А я в руках держать себя старался.
Прибавил скорость. Я ведь точно знал,
Что Джейк к шести обычно возвращался.
Но, как же в этот раз я прогадал!
Закончить и уйти я успеваю
минут за пять. Но не подозреваю,
что Джейк уже вошёл тихонько в дом.
О! На ногах он держится с трудом!
В дверях гостиной, не упасть стараясь,
в карманах руки, он стоит, качаясь.
Стоит. Молчит. Гостиную обводит
безмерным изумленьем полный взгляд.
Рисунок видит, медленно подходит.
Он сильно пьян, глаза его горят.
Эх, дал я маху! Упустил из вида,
что Пикеринг, припомнив все обиды,
в пути на Уолл-стритовский Парнас,
уволится с работы в тот же час.
Ведь ненавидел он работу клерка
И тут же начал жизнь по новым меркам.
Он над собой контроль почти утратил,
Но всё же, кое-что соображал.
Он Джулии лицо, причёску, платье,
не отрывая взгляда, изучал.
Затем переключался на рисунок,
и в тот же миг совсем терял рассудок.
О! Некогда живали племена,
(давным-давно прошли их времена).
Те люди никому не разрешали,
чтоб их в похожем виде рисовали.
Они вполне серьёзно опасались,
что часть души рисунок отберёт!
И мне в минуту эту показалось,
что Пикеринг их чувствами живёт!
Его бесил тот факт, что я рисую
её, такую тёплую, живую!
Мои глаза, что на её лице,
мой карандаш… и на его конце
её черты, и волосы, ресницы…
Он пожирал глазами и бесился.
Пределом был интимности для Джейка
сам факт того, что я сейчас творил.
А, впрочем… Эх, судьба моя злодейка!
Он в чём-то прав, кто б, что ни говорил.
Его не то, что злость обуревала,
а ярость без конца и без начала!
Дрожащую он руку протянул.
В меня он словно пикой пальцем ткнул.
Потом на Джулию его направил.
Потом он говорить себя заставил.
Слова его едва мы различали.
Он прохрипел: «Я всем вам покажу!
Сидите здесь. Хочу, чтоб все видали!
Сейчас я ненадолго ухожу»!
Он круто повернулся, не шатаясь.
И, о порог запнуться опасаясь,
на улицу, захлопнув дверь, прошёл.
А я работу до конца довёл.
Законченный портрет, на самом деле,
был выполнен добротно и умело.
Домой вернулись остальные люди.
Вот Байрон возвратился, следом Мод.
Приятные, приветливые судьи,
неискушённый в творчестве народ.
Из кухни появилась тётя Ада.
На ужин позвала. И вся бригада
хвалила, как один, рисунок мой.
«Но я не отпускаю вас домой!–
сказала тётя,– Раз уж задержались,
разумно будет, чтобы вы остались.
Поужинайте с нами и спокойно
езжайте по делам к себе домой».
Что делать? Нужно выглядеть достойно.
Что выкинет сейчас ревнивец мой?
И не могу я Джулию оставить
с ним объясняться. Должен я избавить
её от всяких истеричных слов.
Хоть, честно говоря, сам не готов
встречаться с ним. Слегка, короче, трусил.
И не в моём такие встречи вкусе.
А Джулия довольная портретом,
его на память просит подписать.
Я, не шутя, задумался над этим.
Не ведал, что б такое предпринять,
чтоб Джейка не взбесить, не вызвать шума.
Но толком ничего не мог придумать.
«Гори оно огнём,– подумал я.–
В конце концов, мы с Джейком не друзья.
И подписал портрет, не без волненья:
«Мисс Джулии с теплом и восхищеньем».
И подпись с удовольствием поставил.
За пару дней, что здесь я пребывал,
нарушены с десяток норм и правил.
О «складе» вообще не вспоминал.
О Рюбе Прайене, об Эстергали,
о Россофе не вспоминал ни разу.
И доктор Данцигер был так далёк –
лишь тлеющий в сознанье уголёк.
За ужином, однако, понемногу,
Мир вновь обрёл реальность, слава богу!
Что скажут там насчёт моих деяний?
Что я бестактно рвал событий нить?
Не проявил и толики стараний,
чтоб лишь науке бережно служить?
И, что сказать? Они ведь будут правы.
Но это жизнь! Дела, людские нравы.
Одним я с ними воздухом дышу
и каяться в деяньях не спешу…
Но люди из проекта оживали
Они вполне действительными стали…
Всё больше я и больше отдалялся
от дома этого, эпохи и всего,
к чему сейчас реально прикасался.
Всё больше отделялся от него.
И тут меня рывком назад вернуло.
Открылась дверь и холодком пахнуло,
и все, кто за столом передо мной
глядят на что-то за моей спиной.
Уставились и смотрят, не мигая.
Что видят там, пока ещё не знаю.
Он там стоял под люстрой, освещённый,
как в рост поднявшийся, большой медведь.
глубокой раной дико разъяренный.
И страшно было на него смотреть.
Рубашки ворот грубо был надорван,
утерян галстук, на груди упорно
кровь проступала пятнами сквозь ткань.
Они, сливаясь, размывали грань.
И мы, застыв, в молчании сидели.
Сказать по правде – просто обалдели.
Но тут на ноги Джулия вскочила,
Вскричала: «Джейк»!– и оттолкнула стул
Мы тоже встали. Джейк с медвежьей силой,
как когти пальцы, руки протянул.
Потом согнул их и за ворот взялся,
рванул и нараспашку оказался.
Он не был ранен. Он не пострадал.
Я поражён был тем, что увидал:
Ведь на груди, наколотая ловко,
свежайшая была татуировка!
Большие буквы чёткие на теле,
ещё в крови. Внизу под бородой,
предельно ясно «ДЖУЛИЯ» чернело.
Так грудь свою украсил мой герой!
Я глянул и едва не рассмеялся,
но вовремя, по счастью, воздержался.
Тут пальцем по груди он постучал
и медленно, торжественно сказал:
«Никто и никогда теперь отныне
вот эти буквы не сотрёт, не снимет!
Пока я жив, со мной ты будешь рядом.
Принадлежать мне будешь одному!–
Сказал и всех обвёл горящим взглядом,–
Лишь только мне, и больше никому»!
С достоинством в прихожую он вышел,
Затем к себе. Лишь стук шагов был слышен.
А я смеяться больше не хотел.
О, я б такого сделать не сумел!
Нелепый жест, немыслимый в том веке,
где я слыву нормальным человеком!
Но в том, что сделал Джейк в эпоху эту,
абсурдного ни капли. Всё всерьёз!
Он свой вердикт всему представил свету,
свои права до всех живых донёс!
А Джулия смертельно побледнела.
До глубины души её задела
речь Джейка – поворот в судьбе…
И ринулась по лестнице к себе.
Мой саквояж оставлен был в передней.
Я понял: «Всё. Настал момент последний».
Пальто моё и шапка тоже там.
Я лишний здесь. Пора расстаться нам.
Крыльцо и улица. Извозчика я нанял.
Смотреть на город не было желанья.
Я просидел с закрытыми глазами
почти что всю дорогу. Вот и всё…
Подчас не ждём, не ведаем мы сами,
когда и что нам в души занесёт…
У Сентрал-парка вышел, рассчитался
и по аллеям к западу подался.
Под фонарями редкими я шёл,
и вскоре старый парк меня привёл
к «Дакоте». Куб я вижу островерхий,
вечерним светом озаренный сверху.