ПЕЙЗАЖ С ЧЕЛОВЕКОМ НА ДОРОГЕ
Уютный четырёхэтажный дом, отстроенный на закате эпохи соцреализма в зелёной зоне Ленинграда (тогда ещё Ленинграда), был весьма непростым для своего времени. Высокие потолки, большие окна, мансарды – мастерские и выставочный салон на первом этаже. Квартиры с лоджиями вдали от шума и смога огромного города – такое могло только сниться нормальному горожанину, живущему в лабиринтах густо заселённых коммуналок центра и муравейниках хрущёвских районов-спутников.
Дом художников.
Здесь живут и работают самые разные люди. Сюда они попали различными путями. В основном, через членство в творческом союзе художников страны. И специализация у них самая разная. Одни всю жизнь писали портреты передовиков производства: мужественных рыбаков, плечистых сталеваров и могучих доярок. Другие – просторы нашей Родины: широкие колхозные поля с золотой пшеницей и тучными стадами, тракторами и комбайнами на полном ходу, полевые станы, населённые жизнерадостными хлеборобами. Третьи занимались кто сценографией, кто плакатом, и совсем небольшая группка художников позволяла себе писать нечто «для души». В основном пейзажи, натюрморты и портреты интересных для них лично людей. Но и они, время от времени должны были выдавать нечто достаточно конъюнктурное, чтобы подтвердить высокое звание советского художника.
Населяющие дом художники, были профессионалами высокого класса. Отличной питерской и московской школы. Что касается самовыражения, поиска новых художественных форм и стилей…таких в Доме художников практически не было. Такие художники жили обычно в других местах. Они редко попадали в творческий союз и не пользовались его привилегиями.
Один был, правда, и здесь. Саша Малинин с третьего этажа. Талантливый молодой человек, который жил со своей матерью в Доме художников с момента его заселения. С детских лет. Квартиру здесь получила его мама Нина Алексеевна Малинина. Она была референтом Худфонда и пользовалась всеобщим уважением, как человек справедливый и добрый.
Дом художников белым кораблём плывёт в море осенней листвы молодых, но уже раскидистых, клёнов и берёз, греется под скупыми лучами сентябрьского солнышка, живёт своей особой сложной жизнью.
В его выставочном салоне сегодня идёт полным ходом смена экспозиции. Упаковывают картины. Во дворе теснятся скульптуры для следующей выставки. Работами руководит энергичная молодая женщина.
Это Дина Владимировна – директор салона. Поразительный сплав красоты и деловой активности. Глянешь на эту стройную брюнетку в милом светлом платьице и чёрном бархатном пиджачке, как бы случайно подчёркивающим её женственность, посмотришь в эти ясные карие глаза на безукоризненного цвета лице, не перегруженном макияжем, и никогда не подумаешь, что этот человек уже четыре года руководит сложным организмом выставочного салона Дома художников, командует сменами экспозиций, организует выставки, улаживает спорные вопросы с творцами, с начальством, с налоговой инспекцией и транспортными организациями...
– Второй зал!– звонким сопрано командует грузчикам Дина, – Сначала полностью загрузите второй зал! И тут же обращается к молодому человеку, который заглянул в распахнутые двери салона:
– Вот хорошо, Саша, можешь забрать свои работы. Они там, в «предбаннике». Представь себе, их чуть не упаковали с транзитными. Вот было бы дело!
– Большое спасибо. Я их отнесу к себе наверх.
– Сашенька, не забудь, сегодня в честь закрытия... так что к семи вечера прошу быть непременно!
– Конечно, Дина Владимировна. Кто же забывает такие важные вещи! Мы с мамой будем обязательно.
– Александр! Сколько раз можно повторять: кончай эту официальщину! «Дина Владимировна»,– мило передразнила художника директриса,– Мы тут, слава Богу, живём по законам дружбы, без этого...чинопочитания, – закончила она, уже переключившись на какой-то объект в конце зала.
– Я постараюсь, Дина Влад…, – запнулся Саша Малинин, и улыбнулся яркой Дине несколько виноватой улыбкой, « мол, видишь, я стараюсь, но у меня не получается».
Малинин с лестничной площадки вошёл в свою студию с тремя небольшими работами под мышкой. Он меньше всего похож на профессионального художника, большую часть жизни проводящего в студии перед мольбертом. Молодой мужчина спортивного сложения, русоволосый, синеглазый. Поразительно синие глаза Саши на добродушном загорелом лице неудержимо влекли девушек и женщин, но Саша отличавшийся величайшей скромностью, не пользовался этим своим даром. Другими словами, Малинин не был сердцеедом или попросту – бабником. Однажды обжегшись (его первый и единственный брак закончился разводом на первом году совместной жизни), он не спешил связать свою жизнь снова. Со знакомыми дамами был дружелюбен и ровен. Романов избегал. Вся его жизнь была посвящена сейчас творчеству и матери, овдовевшей несколько лет тому назад. Отец Александра – Малинин старший был хорошим заводским инженером. Всю свою жизнь трудился он на машиностроительном заводе. Любил шутить, что, мол, талант родителей отдыхает на детях, а по сему художественный талант его отца – Сашкиного деда, должен проявиться на Сашке, начисто минуя его самого. За время тяжёлой болезни отца, Павел по-особому сблизился с мамой. Как правило, делился с ней всеми своими заботами как жизненными, так и чисто творческими. И делал то, что редко делают сейчас взрослые дети – много времени проводил с Ниной Алексеевной. В отпуск на Юг ездил исключительно с ней, водил в театр и на концерты. Помогал по дому.
Маленькая студия Александра помещалась под крышей. Он очень любил свой «производственный участок» (так называл студию покойный отец). Ему отлично работалось в этой светлой комнатке с большим столом, несколькими мольбертами, запасником за ситце-вой занавеской и продавленным диваном, застеленным белыми овчинами.
Саша прислонил к стеллажу, заполненному книгами, художественными материалами и гипсами, принесенные картины, приоткрыл окно, впустив в студию ароматный осенний воздух, и задумался, глядя на полотно средних размеров, закреплённое на мольберте. Там в стадии подмалёвка зарождался какой-то пейзаж. Во всяком случае, это уже можно было понять, взглянув на картину.
Александр долго смотрел на холст. Всматривался. Думал о чём-то известном лишь ему одному. Шептал какие-то слова, обращаясь к какому-то далёкому, но, видимо, очень родному человеку. И в студии начались странные дела. Её наполнил призрачный, похожий на предгрозовой, свет. Зазвучала тихая, едва различимая музыка, послышались отдалённые голоса, шум ветра и шелест дождя. Запахло осенней степной сыростью, мокрыми травами и листвой. Руки художника, словно машинально, потянулись к кистям, палитре и краскам. Он стал писать, сначала робко, затем, увлекаясь, всё более решительно. И, по мере продвижения работы, менялся облик Александра Малинина. Это уже не скромный, до детской застенчивости человек, а вдохновенный и смелый творец. Его движения точны и уверенны. Он сейчас один на один со своим искусством. Ему удаётся, наконец, его давний замысел. Вот-вот проявится на холсте тот самый сюжет, то самое настроение, над которым он безуспешно бьётся уже не один год, откладывая и возвращаясь вновь.
Телефонный звонок, совершенно чуждый в этом месте в это время, разрушает всё...
– Эх, мамуся! Просил же я тебя сто раз: не звони в студию без нужды. Не голоден я, не голоден. Выживу еще пару часов совершенно спокойно... Ну, да ладно.
Теперь уже всё равно. Иду.
И снова комната Александра освещена неярким осенним солнцем, и снова тихо в ней, как прежде, а пейзаж на мольберте исчез под порывистыми мазками, превратился в многоцветное панно, в котором человек смог бы увидеть, что сам пожелает, или... ничего, кроме цветных линий и точек.
Александр с матерью живут двумя этажами ниже студии в стандартной двухкомнатной квартире. У них в доме просто, без дорогих вещей и мебели, но всё необходимое для нормальной жизни имеется сполна.
На стенах достаточно произведений живописи и графики. Есть несколько рисунков под стеклом. Явно довоенные рисунки. Карандашные.
Обедали традиционно – исключительно в столовой – так называлась большая комната, где жил Александр. Обедов в кухне, как это водилось в большинстве семей друзей и знакомых Малининых, Нина Алексеевна не признавала категорически.
Александр, который ещё не совсем отошёл от захватившего его творческого порыва, ел, почти не глядя на еду, с видом отсутствующим и самоуглублённым.
– Эй, молодой человек! – окликнула сына Нина Алексеевна, – очнись, вилку проглотишь! И спрашивает ласково: Что, Санечка, не идёт работа? Или на выставке что-нибудь не так?
– Нет, мама, всё более-менее нормально. И отзывы есть положительные. Две рецензии. А ту, с лугом тридцать на сорок купили. Только всё это, понимаешь ли, муть! Всё это так, подёнщина.
– С каких это пор, Саша? Почему, вдруг, такие мрачные мысли? Ты от меня ничего не скрываешь? Ведь ещё на прошлой неделе твои работы тебя радовали. И планы у тебя... Вы собирались на этюды с Гороховским и Володей. Не передумал?
– Я не знаю, мама. Александр глянул в глаза матери, словно решился на что-то. – Знаешь, в последнее время я не могу избавиться от такого чувства, – с трудом начал он, – чувства времени... Понимаешь? Время-то идёт. Моё время! Оно уходит, а я тридцатилетний мальчик, ничего ещё в своей жизни не сделал. Ничего такого.., ну, значительного... необходимого всем людям, тебе... Занимаюсь, чёрт знает чем! Лесочки, полянки, цветочки, горшочки... Да ведь другие люди в мои годы...
– О, да! – перебила сына Нина Алексеевна. – Возьмём твой курс: половина без работы сидит до сих пор. Вспомни где и как мы повстречались с твоими однокурсниками! Две девушки на рынке колготками торгуют, а подающий надежды Лёша с супругой Верой возят из Турции тряпьё на продажу. И ничего – не жалуются. А твои школьные друзья? Марычев спился, четверо уехали из страны за надеждой. Кое-кто стал наркоманом... Ну, конечно, такие ребята как Боря Левинсон... Но он вовремя переквалифицировался. Художником он, может быть, был бы неплохим, но предпринимателем стал весьма серьёзным.
– Мама, я не имею в виду наше поколение. С нами всё ясно. Безвременье. Мы попали в провал, из которого будем выбираться медленно, но, я надеюсь, верно. И со значительными потерями. Я говорю о себе лично. Считаю, что мне-то крупно повезло. Я занимаюсь своим делом. Вполне прилично зарабатываю на жизнь вполне честным трудом, что в наше время приходится отмечать особо. Вот наш папа. В мои годы он был уже совершенно самостоятельным инженером. А дед? Ведь он стал архитектором к двадцати трём, а к тридцати города проектировал! И рисовал, честно говоря, получше меня. Если бы не война...
– Да если бы не война, был бы у тебя советчик получше меня, вздохнула Нина Алексеевна, оборачиваясь к стене, где висели те, довоенные рисунки. – А рисовал он вовсе не лучше тебя. Просто иначе. Тогда всё было иначе. Жаль, что не пришлось нам познакомиться. Он бы так понял тебя, Санечка. Она улыбнулась и припомнила: – На него, однажды, такое накатило. Так что, это резкое обострение чувства времени у тебя, надо полагать наследственное. Мне часто рассказывали о его творческих муках, исканиях. Да так живо. Друзья его очень любили. А я… Я была совсем крохой, когда он ушёл на фронт.
– Знаешь, мам, я возненавидел часы. Они тикают, и я чувствую, как уходят мои мгновения. В ерунде, дурацких выставочках, в возне с клиентами и перекупщиками... А главное... К нему я даже не приблизился. Да и где оно и что такое это главное? На эти вопросы у меня пока нет ответов.
– Вот оно что, Санечка, протянула Нина Алексеевна, всматриваясь в своего сына, словно заметила в нём нечто новое, только что родившееся. – Всё нормально, сын. Всё нормально,– сказала. – Если человек стал чувствовать ход времени, значит, к нему пришла зрелость. А если, этот человек художник и способный, то жди шедевра!
Нина Алексеевна рассмеялась. – Саня! Будем ждать шедевра, – объявила она. – И не грусти, ради Бога! Вот увидишь, всё образуется. А, что касается клиентов... Саша, ведь Борис заказал художественное оформление интерьеров своего столичного офиса именно тебе, а не кому-то другому. И предоплату внёс своевременно. Так что изволь работать, дорогой. Профессиональная честь художника тоже не пустой звук! Высокое качество и соблюдение договорных сроков – вот девиз фирмы Малинин и... мать его! – окончательно развеселилась неунывающая Нина Алексеевна. Эта невысокая, полненькая женщина выглядела моложе своих недавних шестидесяти лет. Её ковыльноседые тонкие волосы всегда были аккуратно зачёсаны и уложены в тяжёлый кублик на затылке. Они удивительным образом открывали ясный взгляд её серых глаз, совершенно не замутнённый прожитыми годами, потерями и переживаниями. Нина Алексеевна любила белые блузки и строгие холодных тонов деловые костюмы. Она, несмотря на свою, отнюдь не классическую фигуру, на работе умудрялась выглядеть по деловому элегантно и современно.
– Так что, мой сын, всё идёт своим путём. Всё нормально,– заключила Нина Алексеевна. – Конечно, в твоём возрасте хорошо бы ...
– Мама, всё! – невежливо перебил мать Александр.– Не нужно упрощать и сводить мои трудности к биологии и инстинктам!
– Ну, инстинкты, сынок, тоже большое дело, возразила Нина Алексеевна.– В данный момент они говорят мне, что пора собираться. Нас ведь ждут.
Дружеский вечер компании художников в честь благополучного завершения выставки, в которой участвовали все присутствующие, проходит в квартире коллеги – Володи Хижняка. В том же самом доме.
Володина дорога в искусстве пряма, как стрела. Предмет его творчества – натюрморт, акварель «по мокрому». Пишет он свои натюрморты с необычайной скоростью и очень здорово. Салон его обожает. Ещё бы! Модный художник, продукция которого пользуется неукоснительным спросом, не киснет на стенах, как картины других. Володя всегда при деньгах, однако, относится к ним легко. Одолжит. Поддержит.
Его жена Раиса подстать своему элегантному мужу. Она, как и Володя, шатенка с пышной шевелюрой слегка вьющихся волос, дружелюбным взглядом карих с поволокой глаз. Однако, время от времени, взгляд её на мгновение становится острым и, как бы, вопросительным. Но миг, и снова Раиса Сергеевна – сплошное дружелюбие и приветливость. Что за женщина! Умна. Изящна. А уж как одета! Море вкуса. И при всём при этом, тоже член Союза художников. По части искусствоведения, так как она не рисует. Раиса Сергеевна знает всех и вся. Кто чем (кем) увлечён. Кому что (кто) нужно. Посоветует. Поможет по мере сил и возможностей. Отличная пара эти Хижняки! И все сабантуи и вечеринки приятелей-художников традиционно проистекают в их гостеприимной квартире. На вечере присутствует и Эдик Гороховский с супругой Милочкой. Он отличный портретист. Серьёзный (не слишком ли?) человек среднего возраста. Эдик умудряется выглядеть слегка взъерошенным и слегка лысеющим одновременно. Ненавидит официальщину, галстуки, костюмы. Вечные джинсы и заношенный свитер салатно-непонятного цвета – его любимая форма. Но к одежде портретируемых он необычайно требователен. Она выверяется, буквально, до нитки. Одежда в портретах Эдика говорит о человеке не меньше, чем выражение глаз, чем осанка и весь его облик. А Милочка – школьная учительница и бесплатная модель художника Гороховского. Именно её Эдик изобразил на портрете, занявшем на выставке первое место и рекомендованном высокой комиссией к экспозиции в музеях ряда европейских столиц в числе работ других российских художников. Портрет этот, словно икона, стоит в правом углу гостиной. На почётном месте. И Милочка на нём такая трогательная, такая открытая, ожидающая счастья молодая женщина, что просто дух захватывает, когда вглядишься в эти доверчиво распахнутые ясные глаза. И улыбнёшься невольно. И на душе станет тепло и радостно.
За столом царит Дина Владимировна. Она подруга хозяйки. Она сегодня в ударе. Лихо расправившись с «торжественной частью собрания», то есть подняв тост за успех прошедшей выставки, Дина вступила в шутливую пикировку с Володей, мужчиной весёлым и находчивым. И анекдоты, шутки, песни под гитару. Словом, нормальный репертуар нормальной компании товарищей по жизни и работе. Позднее ушла к себе Нина Алексеевна, а художники, вдоволь повеселившись, пошли провожать «до моста» чету Гороховских. Эдик с Милочкой жили в новом районе, неподалеку от Дома художников за небольшой речкой, не удостоенной собственного имени из-за незначительности размеров. А мост представлял собой дощатый настил с перильцами, перекинутый через быстротекущую прозрачную водицу. Вообще-то, он считался временным, так как районные власти уже давно планировали построить здесь переправу, приличествующую престижному району. Но, давно известно: нет ничего более постоянного, чем временное. Вот и держится хлипкий мостик на речке с начала застройки микрорайона. Лет эдак пятнадцать. Весёлая компания подошла к этому самому мосту. Нести портрет, завёрнутый в тонкую плёнку доверили Володе. И вот, на мостике, в точке расставания с Гороховскими, Володя установил портрет у перилец и, изобразив из себя экскурсовода Лувра, завёл:
– Господа и дамы! То есть, наоборот, уважаемые
дамы и господа! Вы видите перед собой чудо двадцатого столетия, перед которым меркнут полотна Винчи и Глазунова, Рембрандта и Шилова. Вы видите, нет, вы зрите, шедевр Эдуарда Гороховского под наз...–
Володя не успел закончить свою пламенную речь, потому что указывая международному сообществу на портрет Милочки, так резко взмахнул рукой, что портрет, попавший в зону его широкого жеста, свалился в воду и, отблескивая в свете фонарей, не спеша поплыл по течению.
– Володя, взмолилась Милочка, – его же унесёт!
– Мужчины, быстро все на берега! Володя и Эдик
на левый. Саша – на правый! – скомандовала Дина.
– Нужно успеть его выловить до поворота. – Там
дальше темно!
Художники и без Дининой команды бросились с мостика к берегам речушки. Но на левом берегу было довольно топко после вчерашнего дождя. И Володя не решался ринуться в жидкую грязь, а метался у
края длинной лужи, отделявшей травянистый бережок от реки. Эдик же бросился к воде и сделав десяток шагов, увяз в глине и потерял из виду драгоценный прямоугольник, мерцавший в речной воде.
На правом берегу речки Александр во весь дух мчался за картиной, уносимой водой, словно маленький плотик. Он обогнал картину и, не разбирая дороги, бросился в речку. Поскользнулся. Упал. Вскочил на ноги и рывком дотянулся до картины. Выбрался на берег промокнув до нитки, радостно неся перед собой спасённое полотно товарища. Портрет, к счастью не пострадал. А вот Александр...
– Двухсторонняя пневмония, – сказала участковый врач на следующий день.– Без рентгена ясно.
Ночь. Словно, проявляясь из темноты, многократно повторяется одна и та же картина: дорога петляет по полям, через овраги и перелески. На полях рваными клочьями тает снег. По дороге этой прошло несметное количество машин и другой техники. Сплошное месиво из глинистой грязи. И по этой неизвестной дороге идёт солдат. Вещмешок за плечами. Винтовка довоенного образца на левом плече. В правой руке какая-то труба – не рассмотреть. Солдат уходит.
И маленькому мальчику, который и есть Саша Малинин, мучительно хочется догнать солдата, заглянуть ему в лицо, узнать куда идёт. Но всякий раз, когда весь в поту, задыхаясь Саша догонял солдата, тот оказывался вне пределов досягаемости и скрывался за лесом.
– Деда! – беззвучно звал Саша, – Дедушка, подожди меня!
Через несколько дней, когда кризис миновал, Александр, измученный высокой температурой, разговаривал с матерью, присевшей рядом с его постелью.
– Ты бредил, Санечка. Очень нас напугал, – говорила сыну Нина Алексеевна. – Задыхался, горел... Всё звал дедушку. Не меня, не папу, а деда, которого ни разу в жизни не видел... Это удивительно...
– Страшно подумать, мама. Жил на свете человек, как и я Александр Малинин. Меня ведь Александром назвали в честь деда? И вот его нет. Никаких следов, кроме пары рисунков. Ни фото, ни письма или какого-нибудь документа...– Ирония судьбы, Саня! Тысячи людей самых различных профессий сохранили свои семейные архивы с фотографиями, письмами, портретами. А о твоём дедушке – прекрасном художнике и архитекторе, только-то и памяти, что наши два рисунка да справка «Пропал без вести в боях за оборону «Ленинграда».
Только через два дня Александр снова добрался до своей студии. Он ещё слабоват и бледен после болезни. Работа не ладится. Он набрасывает эскизы оформления интерьера по заказу, пытается писать что-то новое, но мысли его заняты всё тем же пейзажем, что стоит на мольберте. Саша ходит, стоит, курит перед пейзажем. Он бесконечно что-то в нём правит, изменяет. Теперь полотно стало приобретать более определённые очертания. Это, пожалуй, местность, которую Александр видел в своём бреду, во время болезни. И непонятно, чем заинтересовал художника этот вовсе не живописный
вид с низким серым небом, нависшим над редким леском и разбитой дорогой. Какая-то странная тревога, непонятное волнение охватывали Александра всякий раз, когда он приближался к полотну. Он чувствовал всем своим существом, что обязан написать этот пейзаж с особой точностью, что крайне важно передать атмосферу войны, вторгшейся в мирный край осенних полей и перелесков. Но без многозначительных громад военного металла, без батальных сцен, изображающих героические подвиги советских солдат, без моментов боя. И ещё он знал, что изображаемое на картине имеет к нему, Саше Малинину, непосредственное отношение. Несмотря на то, что война отгремела более чем полвека тому назад.
В дверь студии постучали. Звонок Саша так и не установил, хотя собирался давно это сделать.
– Динь-динь! – сказала входя Дина Владимировна.
– Как тут поживает наш герой? Скоро ли он оборудует дверь своего храма нормальным европейским звонком?
– Здравствуйте...здравствуй, – растерялся Саша . – проходи, – твёрдо закончил он и улыбнулся, – прошу сюда, Дина, здесь удобнее, окончательно взял себя в руки Александр, усаживая Дину Владимировну на свой диван.
В комнате словно светлее стало от присутствия в ней молодой и весьма привлекательной женщины. Одно дело, когда Саша встречал её на людях – в салоне, в компании друзей-художников. И совсем иначе он себя чувствует наедине с очаровательной Диной в своей студии.
– Чёрт-те что! – ругнулся он про себя, – стесняюсь я её что ли? Она ведь просто отличная девка. И как директор, и вообще...
– Не усаживай меня, Сашенька, некогда, – воспротивилась его предложению Дина Владимировна. Я ведь только на тебя посмотреть хотела. Как ты поправляешься. И, кроме того, есть к тебе небольшое, но приятное дело.
–У древних греков был хороший обычай: накормить гостя, напоить, обогреть и , лишь потом говорить о делах, – разошёлся Александр.
Некогда, Сашенька, некогда! У нас сегодня сумасшедший день. А кормить меня вообще не следует – борюсь за оптимальные габариты. – Дина Владимировна очень женственно оттопырив нижнюю губку, окинула критическим взглядом свою стройную фигуру. – Что касается «напоить и обогреть»... ну, это уж давай как-нибудь вечерком. Если хочешь – хоть завтра у меня.
– Дина, я же не то хотел сказать. Вы меня неправильно поняли, – начал оправдываться Александр.
– Са-аша! – протянула Дина Владимировна,– женщина, ещё не старая и, вроде бы не уродливая, приглашает тебя в гости, а ты... Нет! Положительно перевелись рыцари на Руси!
– Спасибо, Дина. Я приду,– серьёзно сказал Александр.
– Вот и чудесно. Поужинаем. Перемоем кости всему отделению. Отдохнёшь немного, отвлечёшься. Ведь ты в последнее время до, болезни, практически не выходил из студии. А сегодня? Разве можно так сразу после воспаления лёгких? Накурил вон – хоть топор вешай!
Александр бросился открывать фрамугу. Дина подошла к окну. Он задел её волосы. Совсем окаменел. А она посмотрела на него насмешливо и нежно.
Дина предложила Малинину подобрать работы для выставки в Москве, в престижном выставочном зале ЦДХ на Крымском мосту.
Александр, не задумываясь, отказался. – У меня ничего достойного для выставки сейчас нет, – сказал он изумлённой Дине. – Ни одного полотна.
– А куда же подевались твои работы? – спросила она, отдёргивая занавеску запасника, занимавшего часть студии. Там в рамах и на подрамниках стояло множество работ Саши.
– Да у тебя тут целый склад картин! – воскликнула Дина Владимировна.
– Это не склад. Это, скорее...кладбище, – задумчиво произнёс Александр.
Осенний Санкт Петербург. Люди, спешащие по своим делам. Скупое солнце, в лучах которого мгновенно оживают улицы, высвечиваются отдельные здания, золотая листва парков, вспыхивают блёстки на водах каналов и рек. По городу бродит художник Александр Малинин. Нет ему отдыха, нет покоя. Но он знает: родной город всегда помогал ему обрести ясность в жизни и творчестве. Поможет и на этот раз.
В скверах играют дети. Радостно звучат их голоса И Саша, всматриваясь в глубь явлений, видит мир как бы в двух измерениях. Дети сегодняшние и дети далёких военных лет. Дети войны. Но не те, с хроникальных лент блокадного Ленинграда, а, словно
ожившие дети войны с рисунков ленинградских художников. Такие живые, очень серьёзные, совершенно не несчастные детские глаза, повидавшие на своём коротком веку всё самое страшное, что только может выпасть на долю ребёнка, смотрели на Сашу с незабываемых литографий замечательного художника Александра Пахомова.
Такие глаза, быть может, были в те годы и у его мамы. Нина Алексеевна пятилетней девочкой оказалась с матерью в блокадном Ленинграде. День Победы она праздновала в детском доме, оставшись после войны круглой сиротой. А потом её разыскали и забрали к себе друзья родителей. Ленинградцы – коллеги отца, вернувшиеся домой из эвакуации. От них Нина Алексеевна, а потом и Саша, узнали, каким был дедушка, получили скромное наследство в виде двух карандашных бабушкиных портретов.
– Деда, дедушка! – звучит в парке мальчишеский голосок-колокольчик.
Радостно сверкнула паутина, а затем в тени оказалась непроницаемой, таинственной...
Где-то в прошлом, отдалённом от настоящего на человеческий век, погиб дед Саши. Как это было? Где? В бою ли, в час короткого солдатского досуга?
А, может быть, в пути настигла его вражеская пуля? И он упал в дорожную грязь. И вместе с ним умерли его несостоявшиеся рисунки и проекты, его любовь к
жене, дочери и внуку, которого ему не суждено было
узнать.
– Наш дед был человеком особенным, – слышит Саша голос Нины Алексеевны.
– Дедушка! – детский голосок в осеннем парке, – Ты обещал дать совет, как построить большой корабль! –
обращается малыш к интеллигентному бородатому мужчине, увлечённому книгой, – а сам всё читаешь и читаешь!
– Дать совет... дать совет, – отзывается в мозгу Александра, едущего в трамвае.
Под вечер Саша зашёл в мастерскую Володи Хижняка. Потолковать о предстоящей совместной поездке на этюды.
Приём ему был оказан, как всегда, самый радушный. Да и мастерская у Володи, не то что у Малинина. Здесь и бар с напитками (и очень даже непростыми), и камин искусственный, но в зимние вечера – вполне настоящий. По силе воздействия. Интерьер продуман и решён изысканно просто (рука Раисы Сергеевны). Кресла, гипсы, портьеры, бронза... На полу студии натюрморт – осенние цветы, стекло, яблоки. Володя удобно устроил коллегу и слушает его, не прекращая работы. Овладев раз и навсегда отличным приёмом, он, словно часовая стрелка циферблат, обходит выставленную на полу натуру и пишет из шести-восьми положений. Легко и не без артистизма выдаёт свои произведения Володя Хижняк.
– Как картинка – так три сотни, объясняет он Саше смысл своего труда. – Обхожу на 360 градусов, а потом съедаю фрукты, а цветы дарю женщинам.
Безотходное производство!
Побалагурив о том, о сём и задержавшись в студии товарища не более получаса, Александр ушёл так и не договорившись о совместной поездке на этюды, так и не высказав всего, что накипело на душе. Он в
очередной раз убедился, что у Володи своя жизнь,
свои проблемы, не имеющие ничего общего с теми, что не дают покоя ему самому.
– И какого дьявола я к нему сунулся? – думал Александр, поднимаясь к себе. – Парень совершенно зациклился на своих заработках, Он больше ничего не желает.
Ночь. Саша в своей студии наедине с картиной. Это его незаконченный пейзаж с дорогой, удивительно похожий на тот, что он видел в бреду. Художник видит на дороге и солдата из своего сна. Солдат уходит. Саша, как и в прошлый раз знает , что это его дедушка. Хочет догнать, удержать... Безуспешно.
Солнечные лучи ласкают спящего в студии Александра. Его будит мать. Она стоит перед его ночной работой и говорит о большой творческой удаче сына.
– Этот пейзаж с человеком на дороге превосходен!
– С каким человеком? – вскочил с дивана Павел.
– Ну с этим твоим солдатиком, – удивилась Нина
Алексеевна.
А дело было в том, что пейзаж оказался завершённым. И художник, как не пытался, не смог припомнить момент, когда он положил на полотно последний мазок и сказал себе: «Точка. Это и есть то, к чему я стремился».
В студии приятно пахло масляными красками, лаком. Стол был завален неубранными тюбиками с краской, кистями в банках и прямо на столе. Тут же валялась подсыхающая палитра. На мольберте стояла законченная картина. С первого взгляда на неё становилось понятно, что она завершена. Ничего ни добавить, ни прибавить.
По дороге, уходящей в глубину картины тяжело и устало бредёт солдат в скатке с вещмешком, со старой винтовкой на плече и какой-то трубой в правой руке. И вся атмосфера пейзажа наполнена предгрозовым напряжением, ожиданием какого-то события огромной важности. Словно сама Природа дала этой земле, деревьям, дороге, солдату возможность последний раз ощутить тишину и покой перед яростным взрывом злой стихии.
Субботним вечером Дина в своей уютной квартире дома художников, на расстоянии одного подъезда от Малининых, готовит дружеский ужин на двоих. Дина выглядит дома куда более мягкой и женственной, чем на работе. Да и обстановка в квартире этой красивой женщины под стать хозяйке. Здесь каждая вещь знает своё место. А все её вещи в купе с отделкой квартиры, образуют преуютнейший интерьер, с большим вкусом сформированный как по форме и цвету, так и по функциональному назначению. Дина Владимировна отличная хозяйка. Успевает и на работе управится и дом не запустить. Да, такая женщина могла бы дать счастье самому взыскательному красавцу мужского пола! И нужно сказать, несколько этих самых красавцев были ей отвергнуты ещё недавно. Причём один из них – очень крутой господин. Из числа тех, которым обычно не отказывают. Нет. Дина Владимировна – кошка, которая гуляет сама по себе! Её не прельщает ни богатство, ни положение в обществе в «чистом виде». Лишь только в сочетании с индивидуумом. Она в свои три десятка лет уже успела побывать
замужем именно за человеком с положением. Два года замужества навсегда отбили охоту красавице Дине связывать судьбу с людьми властьимущими.
Она теперь глубоко уверена, что жизнь нужно строить вместе с любимым человеком с самого начала. Лишь тогда можно рассчитывать на продолжительное семейное счастье. А ей очень хочется этого счастья. Уже три года после развода живёт она в гордом одиночестве. И вот, пару месяцев тому назад, разглядела прямо у себя под боком именно то, о чём мечтала – молодого способного художника Сашу Малинина. Дина даже себе самой не смогла бы объяснить, почему он не привлек её внимания раньше. Знакомы, слава Богу, уже не первый год. А он уже два года, как расстался с этой своей... как её. Ну, да ладно... В общем два года парень совершенно свободен и ни о чём, кроме живописи не помышляет.
Дина последним критическим взглядом окинула мило сервированный стол и отправилась приводить себя в порядок перед приходом гостя.
– Интересно, явится он с цветами и каким-нибудь там шампанским, тортом, как на свидание к потенциальной возлюбленной, или притопает, как к товарищу по работе. Или, что ещё хуже, как к директору художественного салона?...– подумала Дина.
Зажурчал телефон. Дина подняла трубку.
– Привет, дорогая, – сказала она своей подруге Раисе Хижняк. – Да вот жду, чищу пёрышки. Скоро подойдёт. Увлечение и далекоидущие планы подруги не были тайной для Раисы Сергеевны. Она любила Дину и желала ей счастья. А к Саше Малинину все коллеги относились хорошо. Правда, Хижняки считали его, как бы это сказать, несколько несовременным, недостаточно деловым. Но всё списывали на относительную молодость. Мол,
заматереет – перебесится, перестанет гоняться за жар-птицами, будет как все.
– О, мадам, желаю удачи! – мурлыкнула в трубку Раиса Сергеевна, – хотя, честно говоря, в неё верю крайне слабо. Это же Малинин! Скромник редкостный. Я не уверена, что он разглядит за весь вечер, что с ним рядом очаровательная женщина – мечта любого мужика!
– Ну и отлично, что скромник, – подумала вслух Дина. – Для дома, для семьи лучше не придумаешь. А в борьбе за выживание – со мной не пропадёт!
Александр пришёл вовремя с цветами и шампанским.
– Ух, ты! – отметила про себя Дина. – Многообещающее начало! И костюмчик свежий и при галстуке. Прямо настоящий жених из водевиля. Но хорош. И даже весьма!
– Какая прелесть! – искренне восхитилась она роскошными розовыми пионами, бережно устанавливая их в заранее приготовленную вазу. – И шампанское! Ну и пир мы с тобой сегодня закатим, Саша!
Пир и вправду удался на славу. И не удивительно. Дина превзошла себя, готовясь к приёму Малинина. И салаты, и фирменный Динин беф в белом соусе, и, конечно, запотевшая бутылочка «Абсолюта» после
шампанского – весь ритуал интимного ужина, который начавшись при ярком электрическом свете, плавно был переведен Диной в приятное кофепитие при свечах, способствовали отличному настроению гостя.
О чём только не говорили друзья. Как и предполагала мудрая Дина Владимировна – перемыли кости и политикам и художникам и просто общим друзьям. А потом Александр, блаженно расслабленный атмосферой дружеского внимания со стороны молодой и очень привлекательной женщины, незаметно для себя самого, стал выкладывать Дине самое сокровенное – то, что мучило его последнее время, то чем он делился только с мамой. Словом, Саша рассказал Дине о своих переживаниях, связанных с чувством уходящего времени, необходимости работать над совершенно неинтересными для него проектами, только потому, что кто-то платит за это деньги...
Какое понимание нашёл здесь Александр Малинин!
С каким тактом и сочувствием восприняла Дина его путаный рассказ о поисках главного в искусстве!
– Боже! До чего цельная натура! – думала Дина, вслушиваясь в рассуждения своего собеседника о месте художника в жизни общества, о самосознании творческой личности, о бесконечных поисках себя...
– Такое впечатление, что он живёт не в России конца двадцатого, начала двадцать первого века, а во Франции эпохи зарождающегося импрессионизма или у нас, но в разгар серебряного века русского искусства, когда поэты, художники и музыканты наперебой искали новые формы выражения, мечтали о чём-то совершенно необыкновенном и находили... Увы! Находили они зачастую чёрт-те-что! Чёрный квадрат имени Малевича, завихрения имени Кандинского...
– Ну, да ничего, Сашенька! – мыслила Дина сквозь журчание речей увлёкшегося Александра, – Будет тебе время на поиск своего места в искусстве. Это вашему брату – творческому человеку, как не крути, необходимо. Но уж денежки ты будешь зарабатывать немалые! Я тебе обеспечу заказы весьма влиятельных людей. И станешь ты самовыражаться за большие деньги сколько твоей душе будет угодно. А на выставку я твои работы подберу сама и немедленно отправлю. Ты, мой милый, сам не знаешь, как они хороши!
И ещё... Послушай, Саша, – перебила она Александра, – я не понимаю одной вещи в твоём творчестве. Почему ты так мало места уделяешь портрету? Ведь с твоим умением выражать на холсте предметный мир, чувством материала ты бы мог добиться прекрасных результатов. Уж не меньших, чем Эдик! Саша всё! – радостно заявила Дина, накрепко ухватившись за мысль, только что пришедшую ей в голову, – Ты должен написать мой портрет! Мы сейчас подберём тряпочки для него!
Не успел Малинин возразить Дине ни полслова, как она принялась за перебор своего гардероба. И через несколько минут открыла настоящий театр одного актёра. Дина предстала перед Александром в каскаде различных платьев и нарядов. И он сидел на диванчике, любуясь этой замечательной фантазёркой, которая выступала перед ним на круглом коврике, покрывающем паркет посреди комнаты, то в образе знойной испанки в ярко-алом халатике с розой в чёрных блестящих волосах, то в облике оперной дивы с серебристым мехом на обнажённом загорелом плече...
Саша смотрел на неё так, словно впервые увидел. А так оно и было. Он действительно впервые увидел
Дину – женщину, а не товарища по работе. И она, моментально почуяв произошедшую в Александре перемену, прервала свой шаловливый показ моделей, присела рядом с ним и тихо сказала: «Вот такие могут быть портреты, Саша».
– Да, вполне могут быть такие портреты, глуповато поддержал Саша, чтобы что-нибудь сказать. Ты очень красивая женщина, – вдруг выпалил он, неожиданно для себя. Я...ты...– Саша взял руку Дины, оказавшуюся неожиданно тяжёлой и тёплой. Притянул к губам. И Дина, каким то образом оказалась в его объятиях. Свет померк в глазах художника Малинина. Только чувства ему остались на последующие минуты ли, часы ли?
Поздней ночью Саша стал собираться домой. – – Сашенька, останься. Скоро утро, – просит усталая,
сонная Дина Владимировна.
– Я не могу. Я маме даже не позвонил, что не приду домой. Она волнуется. Наверняка не спит...
Дина позирует Александру в его студии. Где-то через несколько дней после их встречи в её квартире. Однако работа над портретом идёт неважно. А всё потому, что неуправляемая фантазия художника рождает странные образы. Странные и, преимущественно, негативные. Вот Дина Владимировна в красном с розой в волосах. Как тогда вечером. А перед внутренним взором Павла является некая вульгарная и разнузданная особа. С хищными повадками и острым взглядом блестящих чёрных глаз. Ко всему ещё, копия Кармен в знаменитой трактовке Майи Плисецкой.
Александр трясёт головой, пытается избавиться от наваждения. Но всё напрасно. Он просит Дину надеть что-нибудь светлое. И Дина Владимировна преображается в милое, сияющее чистотой лица и взора, создание, в простеньком, но преэлегантнейшем платьице. Она сидит перед художником в непринуждённой позе, сложив на коленках свои отличной формы слегка загоревшие руки. Не модель, а сплошное очарование!
Александр всматривается в её лицо. Делает первые наброски углем на холсте. Увлекается процессом рисования, как всегда забывая обо всём постороннем, полностью отдаваясь этому священному для него действу...
Но что это? Знакомое до последней чёрточки лицо женщины, которая так нравится ему, не желает быть перенесенным на холст в своём натуральном прелестном виде. Рука, словно зажившая собственной жизнью, выводит на холсте нечто карикатурное. Там проявляется, в общем-то, Дина. Но какая! Вместо симпатичной Дининой улыбки – ехидная усмешка. Вместо открытого взгляда Дининых лучистых карих глаз – взгляд недобрый и подозрительный. Вместо... Нет! Александр не желает больше терпеть такие муки. Он не может изобразить на холсте то, что видят его глаза. Он не может понять, что с ним происходит. Он не портретист, в конце концов! Александр в бешенстве ломает уголь и вышвыривает его в окно.
– Ни черта у меня не получается! – едва сдерживаясь, чтобы не ругнуться, – говорит Александр своей подруге. – Не могу. Не идёт сегодня, хоть умри.
Что-то со мной происходит непонятное. Всё из рук валится.
– Не волнуйся ты так, Сашенька, – утешает Александра Дина. – Сегодня не получается – завтра получится. Всё равно, ты самый замечательный художник во всём Питере! – Помолчав немного, Дина спрашивает Сашу тихонько: «Придёшь ко мне сегодня?»
– Нет, сегодня не смогу, машет он кистями, которые зачем-то перекладывает из одного керамического кувшинчика в другой. – Я сегодня обещал к Эдику подъехать, договориться насчёт поездки на этюды...
– Ты собираешься уезжать, а мне ничего об этом не рассказываешь! – вырвалось помимо воли у гордой Дины Владимировны.
– Я ещё окончательно не решил. Жду вот письма... Письмо должно быть из Подольска, из архива армии.. О моём дедушке...
Дина ушла из студии расстроенная, в состоянии полной неопределённости.
А Саша за обедом рассказывал Нине Алексеевне о своём неудачном дебюте в качестве портретиста и старался понять вместе с матерью суть происшедшего.
– Знаешь, Саня, – задумчиво сказала ему Нина Алексеевна, – настоящий художник может видеть не только глазами. Это фотоаппарат что видит, то и снимает. А у художника имеется орган для более тонкого и глубокого восприятия, чем оптическое. Этот орган твоё сердце! Сердце художника. Против его видения, как говорится, не попрёшь! Вот так, мой дорогой!
Александр у Гороховских. Обстановка в этом доме деловая и довольно унылая. Младшая дочь Сонечка нездорова. Обычно весьма жизнерадостное это пятилетнее создание, рыжеволосое с крупными весёлыми веснушками на пухлых щёчках и носике, сегодня смотрит на «дядю Сашеньку» грустными карими глазищами и молчит.
– Опасаемся кори, – сообщила Александру Милочка. Ждём нашего доктора. Хоть бы пронесло! – Она накрыла ладонью лобик дочери. – Вроде, не высокая...
Эдик отвёл Александра в свою студию. Так называлась комната в их трёхкомнатной квартире панельного дома. На столе, занимавшем добрую четверть этой небольшой комнатки, у стены, на диванчике стояли и лежали упакованные, подготовленные к вывозу картины Гороховского. Они должны были попасть на выставку в Москву вместе с другими работами художников Санкт Петербурга. На ту самую, на которую приглашался и Александр. На мольберте у окна красовался неоконченный портрет знакомого молодого мужчины.
– Ого! Да это же самолично господин Левинсон! – узнал Александр бывшего однокурсника. – И ты получил от него заказец? Ну, Борька, молодец. Не забывает нищих друзей молодости!
– Я думаю, что это рука не столько Бориса, сколько нашей Динули, ответил приятелю Эдик. – Это она расколола проклятого олигарха на серию заказов для нашей братии. Ты ведь тоже получил работу для его офиса?
– Да, есть работёнка. Только это девятое дело... Я ведь к тебе прикатил, чтобы решить вопрос с нашей поездкой на этюды. Вернёмся – накинусь на пейзажи для Борькиного офиса. А, может быть, отдам пару-тройку из старых. Меня сейчас другое волнует. Дело в том, что...
Александру не удалось рассказать приятелю, в чём собственно дело, так как пронзительный звонок в дверь возвестил о прибытии детского врача. Всё семейство, включая серую кошку по прозвищу Мышка, засуетилось вокруг пожилой женщины – участкового педиатра. Её раздевали, разговаривали, как со старой, доброй знакомой, вели мыть руки, потом провожали к больной девочке. Словом, об Александре на время совершенно забыли.
А когда врач ушла, успокоив родителей простым и решительным диагнозом – ОРЗ, Александр объяснил Эдику, что хотел бы поехать не туда, куда они собирались раньше, а в деревеньку под Питером, в Сосновку. И на удивлённо-вопросительный взгляд приятеля, ответил так же без слов: достал фирменную бумагу Центрального Архива МО России и протянул её Эдику. В справке говорилось о том, что 64-й полк 25-й стрелковой дивизии – часть, в которой служил
Александр Иванович Малинин – дед Саши, сражался именно под этой самой Сосновкой. После чего часть была переформирована ...
Эдик порадовался находке товарища. Повертел справку в руках.
– Саша, я и так и эдак мерковал. Не получается у меня сейчас – на этюды. Сам видишь: немножко увяз в жизненных перипетиях. И, чёрт его знает, как это у людей остаётся время для творчества, для личной жизни...
– Эдик, открой, ты же слышишь – звонят, может быть, это уже пришла сестричка ставить банки!
По осенней дороге от станции к деревне шагает Александр Малинин. На спине его рюкзак средних размеров. В руке этюдник. Дорога петляет среди полей, заросших дикими травами и сорняками, впадает в перелески, тронутые осенним золотом и вновь выныривает на простор полей. Огромное голубое небо – такого не бывает в городе, пронизано особым солнечным светом последних деньков сентября. Высокие перистые облака не мешают солнышку освещать окрестные просторы. И Саше видны в его резком свете то тут, то там раны, нанесенные земле давно прошедшей войной. Это скруглённые, заросшие травой траншеи и мелкие ямки – следы бывших окопов.
Это плавные очертания насыпей, непонятно зачем возникших в чистом поле.
Над лугами пронёсся свежий ветерок, пахнущий напоследок цветущим клевером, люцерной, донником. Прошуршал и скрылся за холмом. А перед Александром, которого дорога привела на вершину холма, открылся вид на деревню, лежащую внизу, в излучине небольшой реки.
– Вот и Сосновка, – понял Саша. – Где-нибудь здесь мне нужно будет пристроиться на недельку.
Местность на деревенской стороне холма оказалась довольно людной. Крестьяне убирали сено, просохшее за последние славные деньки подаренные природой. Из деревни, напрямик по лугам, лихо скакала на сером коне женщина в белой косынке, охватывающей её лицо. Александр подошёл к группе
работавших одновременно с ней. Она осадила коня и спрыгнула на землю рядом с немолодой крестьянкой. Поздоровалась звонко и, пожалуй, вызывающе. Так, по крайней мере, показалось Александру.
– О, прилетела барыня! – поприветствовала всадницу крестьянка, поглядывая с интересом на Сашу.
– Как там Савелий Петрович поживает? Что-то давно его не видно. Здоров ли?
– Дедушка здоров, насколько это в его возрасте возможно. Просил передать, чтобы зашли за часами. Он их починил. А мне бы немного сена для Алёшки.– сказала девушка, также поглядывая на Александра, стоявшего при их разговоре пень-пнём.
Саша рассмотрел женщин. Пожилая была типичной деревенской женщиной в длинной когда-то синей юбке, в белой застиранной кофте с длинными рукавами и в лёгкой темной безрукавке. Её совсем светлые глаза смотрели на молодую иронично и... ласково. И Александра поразило то, что этот, почти материнский взгляд, совсем не вязался со стилем разговора.
– Ишь ты! Сенца ей! Накосить нужно, милая. Ты косить-то можешь? Или вас там, в академиях делам житейским не обучают? – Она повернулась спиной к девушке и бросила коротко, указывая на разбираемую копёнку: «Из той бери. Там душистое».
Крестьянка направилась к другим женщинам (Александр приметил, что из мужчин здесь присутствовал лишь один небритый и хромой на правую ногу человек) и стала с ними грузить сено вилами на высокую телегу, запряженную двумя спокойными пегими конягами. Девушка, достав мешок, стала набивать его сеном. Она оказалась совсем юной,
гибкой, словно тростинка, быстрой и ловкой. Её несколько странный наряд: джинсы в кирзовые сапоги, зелёная штормовка и белоснежная косынка, защищающая лицо от солнца и пыли нисколько не глушили впечатление лёгкости, какой-то особой полётности её движений. Александр не успел даже сообразить, что хорошо бы ей помочь – мешок что ли подержать, как она загрузившись, вскинула сено на круп коня, взлетела в седло и крикнув: «Спасибо тётя Нина!», умчалась под горку. Так же стремительно, как появилась. Только топот копыт повис в воздухе на короткое время, да облачко пыли поплыло в сторону деревни.
Александр некоторое время не мог собраться с мыслями, ошеломлённый стремительностью происшествия, а, может быть и чудесными серыми глазами сельской амазонки.
– Бабоньки, глядите – студент совсем одурел!
– Ха-ха! От нашей Катерины не такие в обморок падают! – пошли возгласы от сеноуборочной компании.
– Ты куда, парень, направляешься? Не в Сосновку ли? – спросил Сашу прихромавший мужчина.
– Да, я хочу тут у вас пожить недельку, порисовать ваши красоты местные, – ответил ему Александр.
– Так ты художник будешь, – сам себе ответил дядя. Он оказался хозяином той самой телеги, что была загружена сеном. – Очень приятно. Залазь на передок, – после короткого раздумья предложил он Александру. – До начальства довезу. Они тебя поселят.
И снова дорога. Дорога эта и ландшафт, если бы сюда промозглую осеннюю слякоть, удивительно напоминает пейзаж Александра. Тот самый. И Саша, трясясь рядом с Яковом Иванычем (так звали возчика) на передке скрипучей телеги, смутно чувствует, что именно эти места тревожат его душу последние годы. Именно здесь, на входе в село, видится ему фигура солдата с вещмешком за плечами, со старой винтовкой ...
- Ты из Питера к нам? - поинтересовался любознательный Яков Иваныч. Он привычно потряхивал потёртыми вожжами, покрикивал изредка на лошадей и нещадно дымил 'Примой'.
- Да, из Петербурга,- подтвердил его догадку Саша.
- Рисовать кого будешь, или памятник ставить?- продолжил свой допрос Яков Иваныч.
- Какой памятник? - не понял Александр.
- Что значит «какой памятник»? - передразнил Яков Иванович.- У нас тут в войну целая рота полегла. Во-он там, у самого села. Этих домов тогда не было. Там они и окопались. Мне мать всё показывала. Они там все погибли, до последнего. Дрались насмерть. Немцев сдержали большую силу. Да где там! Против лома нет приёма. Винтовочки против автоматов и артиллерии... С-суки, погубили таких ребят! - Яков Иваныч смачно сплюнул в дорожную пыль в знак глубокого презрения к высокому начальству первых военных лет. Помолчал. - Вот этим солдатам и требуется памятник, - добавил он через некоторое время.
- Я, видите ли, не скульптор, - виновато сказал Саша. - Я рисую пейзажи, людей. Я к вам порисовать приехал и... по личному делу.
- Жаль, - вздохнул Яков Иваныч и, не выпуская вожжей, смахнул с коричневого, прорезанного глубокими морщинами лба, бисеринки пота. Нам памятник очень нужон. С вечным огнём.
- Я скажу вашему начальству куда обратиться, - пообещал Саша, - у нас есть очень хорошие скульпторы. И подумал: 'Интересно, где ваше начальство деньги найдёт на памятник, да ещё и с вечным огнём! Да ещё в селе, удалённом от газовых магистралей!'
- Ты обязательно скажи,- подхватил Яков Иваныч. - Объясни нашему голове, что и как. - Помолчал немного и добавил: - не говори только, что это я тебя надоумил.
- Почему? - удивился художник.
- Видишь, какая история..., - протянул крестьянин. - Батя мой тут погиб. Он из этих был... ну, в общем, рядовой 64-го полка, 25-й стрелковой дивизии... Стояли они в нашем селе... Нет, ты не думай, у них это было сурьёзно. Пожениться решили сразу после войны. Однако не пришлось.... А я его и фотки в жизни не видел. Папашу своего родного не знаю. Представляешь? Вот она война, проклятущая... Поэтому и не говори, что это я надоумил. Чтоб не думали, что для себя стараюсь...
Александр на сельской улице. Она хоть и немощенная - просёлок, но очень широкая. Дома за низкими заборчиками под железными давно не крашеными крышами, кажутся совершенно безлюдными. Лишь изредка пройдёт через двор хозяйка, взлает собака, закудахчет курица. Между домами и заборчиками у некоторых жителей разбиты скромные клумбы - розовый кустик, анютины глазки да ноготки. Под заборами со стороны улицы - густая травяная поросль. За домами, в глубине дворов смотрятся сады - в основном яблони и вишни. Тишина висит над деревней. Надёжная, физически ощущаемая тишина, совершенно непривычная для городского человека.
Навстречу Саше от реки поднималась улицей немолодая женщина с алюминиевым бидоном, тускло отсвечивающим на солнце.
- Где тут у вас живут Орловы? - обратился к ней Александр.
- А вы им кто будете? - хитро прищурившись, поинтересовалась она.
- Я к ним на постой отправлен, - отшутился Саша. - В администрации рекомендовали, - добавил он уже серьёзно. Александр сверился по записке: Екатерина Орлова, улица...
- Да здесь это, - перебила женщина, - рядом. Кто ж их не знает! До угла дойдёте, как увидите дом, разрисованный от земли до крыши - значит пришли. Это и есть Катькины хоромы.
Вот это дом, так дом! Картина, открывшаяся перед Павлом, заставила его остановиться и рассмотреть всё в деталях, прежде чем двинуться дальше.
Дом, что и говорить, был особенный. Забор, наличники и ставни на окнах, бахрома под крышей - резные. Настоящее кружево! Крепко пропитанные олифой, они отсвечивали здоровым древесным блеском. Стены просторного дома расписаны цветами яркими и радостными, но при этом, совершенно фантастическими цветами. Песчаный двор с клумбой посередине - вовсе не деревенский, а скорее дачный двор. Рядом с клумбой, в стволе старой, давно умершей груши вырезан мудрый и очень добрый лик языческого божества.
- Хозяйка! - позвал Саша, отворяя резную калитку и не решаясь войти во двор, по которому прогуливался гремя цепью, молча поглядывая на гостя, матёрый тёмный, почти чёрный, волк в кожаном ошейнике с сияющими медными бляхами.
Из-за дома вышла, обтирая оголённые по локоть руки, давешняя девушка, та, что примчалась на коне за сеном. За ней ковылял, припадая на забинтованную ножку, пегий жеребёнок. Он толкал хозяйку головой в спину. Видно, чего-то от неё добивался.
- Лобо, место! - негромко, но строго, сказала она, вопросительно глядя на Александра. - Алёшка, отстань, - махнула полотенцем на жеребёнка. Волк послушно улёгся под деревом-скульптурой. Жеребёнок перестал толкаться.
- Это у вас кто? - кивнул Александр на божество.
- Это Перун, - доверительно ответила Катюша. -
Вообще-то мы хотели Ярило, но в библиотеке нигде нет его образа, а ездить в город было некогда.
- А жеребёночек ваш?
- Да вот взяла шефство над ним с его мамашей. Пока лето, - отвечала девушка, - Они из хозяйства.
Александр был принят «на постой» хозяйкой дома Катей Орловой. Сейчас без косынки, скрывающей её лицо, и грубых кирзачей, она выглядела совершенно натуральной городской девушкой - трикотажная голубая рубашка, синие джинсы, обтягивающие стройные ноги, пшеничные пряди длинных волос, обрамляющих милое, тронутое солнцем лицо.
Правильные дуги тёмных бровей, аккуратный носик... Но вот, что поразило Александра в её лице с первого взгляда, так это глаза девушки. Ясные серые глаза Катюши смотрели на него серьезно, и, пожалуй, испытующе. Это был взгляд самостоятельного, знающего, что почём в этой жизни, человека.
Когда выяснилась причина появления Александра в её доме, Катя спросила его прямо в лоб, без малейшего смущения: «Вы точно не пьёте?» Девушка, к которой уже попадали собратья Саши по кисти, видимо имела основания настороженно относиться к городским художникам.
Вечером пили чай из самовара. Беседовали. Дедушка Кати - Савелий Петрович Орлов был пожилым человеком, лет восьмидесяти. Несмотря на почтенный возраст, он не смотрелся стариком. Это был аккуратный, невысокий мужчина с подстриженной бородкой, безусый, в очках, вечно торчащих на кончике носа - они не нужны были Петровичу для разговора, но срочно могли понадобиться для работы или чтения газет, до которых он был большой охотник. Всю жизнь работал в колхозе. Начинал плотником, затем увлёкся столяркой, да так и простолярничал до старости. Руки у Катиного дедушки были, что называется, золотые. В нынешнее нелёгкое время, когда с работой на селе стало совсем плохо, старик Орлов оказался главным ремонтным мастером в деревне. К нему обращались с просьбами все хозяйки. От предметов мебели до ремонта электроприборов и часов - всё ремонтировал Петрович. Причём много не запрашивал. В основном - что дадут. А рассчитывались с ним, как правило, натуральными продуктами. И часто, даже не дожидаясь необходимости обращения за помощью. Тащут ли грибы-ягоды из лесу в сезон - завернут к Петровичу порадовать старика свежими витаминами. Закрывают ли на зиму огурчики-помидорчики - закинут баночку-другую старому мастеру. Режут ли поросёнка - и тут Петрович не забыт. Очень его уважают сельчане.
Катюша жила летом с дедушкой. Учебный год проводила в Санкт Петербурге. Училась на последнем курсе ЛГУ - филология. Её родители учительствовали в школе-десятилетке, в районном городке. Они были очень дружны, отдыхали всегда вместе после напряжённого учебного года. И погибли по дороге домой из школы по вине подпившего водителя. В семье все рисовали. Природная тяга к изобразительному искусству у Кати выразилась в том, что она с детства, как могла, украшала весь свой мир. Работала кистью, резцом, топором и чеканом. И весь этот чудесный дом, и двор с Перуном и волком Лобо, который оказался вовсе не волком, а большой собакой «особой Сосновской породы», как объяснила Катюша, всё хозяйство Орловых, создавалось всеми членами их семьи на протяжении многих лет.
Вот уже третий день Александр с этюдником бродит по окрестным полям и перелескам. Пишет этюды для будущих пейзажей. Иногда, увлекшись каким-нибудь местом, подолгу переписывает его с разных позиций, при различном освещении. Настроение у него неровное. Работа то летит, словно на крыльях, то из рук валится. Он подолгу всматривается в холмы и полоску леса за деревней, и ловит себя на том, что всё время, проведенное в Сосновке, он ждёт чего-то. Просыпается с этим, чуть тлеющим чувством тревожного ожидания. И что бы он не делал, чем бы не занимался в течение дня - чувство это то слабея, почти до полного исчезновения, то разгораясь вновь, не оставляет его ни на миг.
Природа готовится к зиме. Важные грачи, проворные скворушки сбиваются в шумные ватаги, носятся, взволнованные предстоящим перелётом, над полями. Ещё немного времени, и они, собравшись в стаи, полетят - знают, куда и зачем.
Полевые зверьки и насекомые заняты предельно. И Александр, прослеживая их сложную, наполненную заботами, жизнь, поражается целесообразности их поведения, несокрушимой логике и последовательности действий. Они знают, что им делать! Ни сомнений, ни колебаний!
Художник Александр Малинин, увы, устроен совсем иначе! Он ищет правильный путь в искусстве, в жизни. Сомневается...
В один из плохих дней, когда Саша в отчаянии швырнул в этюдник кисти и палитру: нет в его работе чего-то самого главного, что неуловимо уходит, не даётся в руки, именно в эту минуту, он услышал за спиной конский топот.
- Вон вы куда забрались! - весело поздоровалась Катя. Полюбовалась его этюдом. - Красиво! - Соскочила с коня, бросив поводья. Подошла. Долго смотрела на работу, поглядывала изредка на художника, на натуру.
- Знаете, вот здесь... можно?
Саша кивнул. Катя нерешительно взяла кисть. Ещё раз посмотрела на Александра, словно хотела убедиться, что он на самом деле не сердится и не возражает. И по-хозяйски принялась за краски. Нашла то, что искала. Минута, две... несколько осторожных мазков. Потом ещё...
- Ну, вот... я хотела, как бы усилить... хотя на самом деле этого, конечно, нет.
Александр всмотрелся, улыбнулся:
- Замечательно, Катенька. Именно над этим я тут мучаюсь. Знаешь, у тебя большие способности. Нужно обязательно учиться. Школа нужна.
- Э, где нам! Старая уже - учиться. Дай Бог филфак закончить и работу найти. А рисовать уж буду для души, как все наши.
Они шли вдоль опушки рощи к дороге. Лошадь на поводу сзади. Говорили о важных для Александра вещах. О сущности работы художника, о времени, о людях.
И Саша чувствовал как в процессе общения с Катей, этим новым для него типом человека - свежим, как порыв прохладного ветерка над вечереющими холмами после душного дня, в его душе что-то поворачивается к ясности, ощущению радости жизни.
Если бы кто-нибудь из близких мог сейчас посмотреть на него со стороны, то увидел бы его таким же энергичным, мужественным и живым, как в те минуты, когда у него ладилась работа, таким же откровенным и искренним, как в общении с Ниной Алексеевной.
И Катя сейчас непривычно мягкая и женственная, несмотря на сапоги, джинсы и косынку вокруг лица.
С дороги на мотоцикле примчался парень:
- Савелий Петрович!..
Деда Савелия Орлова похоронили на маленьком деревенском кладбище, утонувшем в берёзовой роще за деревней. На похороны собралась практически вся деревня. Хоронили Савелия Петровича в лакированном сосновом гробу, который старый мастер сработал заблаговременно сам. Его проводил в последний путь молодой деревенский священник, недавно получивший приход вместе с восстановленной церковью в соседнем большом селе.
Савелий Петрович практически никогда в жизни тяжело не болел, за исключением несчастного случая, когда по молодости попал под циркулярку, зацепившись рукавом. Тогда он чуть не лишился руки. Но, слава Богу - пронесло. И теперь вот умер, непонятно от чего. Совершенно неожиданно. Местный фельдшер сказал, что сердце подвело. Он просто никогда не жаловался, а сердце у него оказалось неважное...
Отсидели положенные поминки. Катюше помогали соседские женщины, как раньше помогали дедушке. Стол был накрыт во дворе, так как дом не вместил бы всех пришедших отдать дань памяти хорошему человеку. Да и во дворе поминки пришлось устраивать в две смены.
Александр с интересом отмечал отношение людей к печальному событию. О покойном вполголоса уважительно говорили, что, мол, мог бы ещё жить да жить. И что жил Савелий Петрович по-божески и, поэтому, Бог дал ему лёгкую смерть. И что умер он, тоскуя по своей жене, ушёл к ней, не в силах так долго быть с ней в разлуке. О Кате говорили по-разному. Мужчины к ней относились явно по-товарищески. Девушки - с некоторым почтением и лёгкой завистью. А вот женщины в летах: - Хоть бы в такой день юбку надела, а то нехорошо как-то получается...
Когда закрылась калитка за последним гостем, и всё было убрано, Александр и Катя остались в доме одни.
У Саши возникло ощущение неловкости: ночь, мужчина и девушка ...
- Я пойду? - сказал он.
- Куда тебе идти, на ночь глядя? Живи у нас. Ни о чём таком не думай.
- Я что... всё-таки деревня. Что люди скажут?
- Эх, Саня, люди, что захотят обо мне сказать -
всё равно скажут, - вздохнула Катя.- Да и говорить нечего. И не в этом дело...
Они ещё долго сидели за столом в опустевшем без Савелия Петровича доме. Пили чай. А Катя рассказывала Александру всё, что знала про дедушку. И это её нестройное повествование словно притупляло душевную боль тяжёлой утраты. Она рассказывала различные случаи из жизни деда, не замечая, что разговаривает с Александром так, будто это совсем близкий ей человек. Она и не заметила, что говорит ему «ты» вместо недавнего вежливого «вы». И называет его Саней, совсем, как друзья и мать.
- Дедушка в войну был мальчишкой. Его отца в армию не взяли по возрасту. Но их всех, кто оставался, отправили рыть траншеи. Там, за холмом, ты знаешь. Потом стали немцы подходить. У нас такая была бойня! А в деревне по домам жили наши солдаты. Вот, как ты у нас - на постое. Это перед наступлением немцев. У нас в доме тоже стояло отделение, а может, меньше, в общем, несколько человек. И один солдат... Ну, это он в войну стал солдатом, а вообще-то - художник. Он и нарисовал портрет дедушкиного отца. Дедушка рассказывал, как он рисовал и приговаривал, что, мол, это очень интересный типаж. Да ты и сам посмотри. Я сейчас принесу.
Катя вышла ненадолго в дедову комнату и вернулась с футляром для чертежей. Со старым-старым картонным футляром, обтянутым выгоревшим до рыжины дерматином. Достала из него рисунок - портрет своего прадеда.
- Хорош! - пробормотал Саша, рассматривая рисунок и, вдруг, понял, что уже видел нечто подобное. Вот только, где - сразу не вспомнить, но рука художника была ему определённо знакомой.
Далеко за полночь Александр собрался уходить в отведенную ему комнатку, считая, что следует оставить девушку одну, наедине с её печалью. Он посмотрел на неё уже с порога, и в сердце его толкнуло тёплой волной: Катя за столом в серой кофте-самовязке, освещённая малым светом от настольной лампы, показалась ему прекрасной и очень одинокой. И мучительно захотелось обнять её, убаюкать ласковыми и бессмысленными словами... Это острое и внезапное желание Александр подавил в себе, понимая его несостоятельность. Сказал Кате совсем другое:
- А почему ты никогда не ходишь по деревне в платье? Всё в брюках да в брюках? Не любишь?
- Полюблю - надену, - грустно отшутилась Катя.
Саша долго не мог уснуть. Ворочался, курил и под утро то ли в полусне, то ли в забытьи, увидел картину, преследовавшую его в последнее время: солдат уходил от него по дороге, разбитой военной техникой, а он пытался догнать солдата и знал, что это его дед. Саша звал и - что это? Солдат на этот раз обернулся, улыбнулся устало, и кивнул головой - мол, топай малыш за мной. Маленький Санечка спешил изо всех сил. Вслед за солдатом он вошёл в какую-то деревню знакомую и незнакомую одновременно. Успел заметить, как солдат, пройдя улицу, вошёл во двор дома, изукрашенного резьбой, поднялся на крыльцо и скрылся за дверью, лишь мелькнула его спина с вещмешком и винтовкой, да труба в правой руке...
Утром Катя спала крепко, видно не ложилась всю ночь. В комнате было не убрано после вчерашнего чаепития. Взгляд Александра наткнулся на футляр, из которого Катя вчера доставала портрет прадеда. И Саша сразу узнал его, этот футляр. Непонятная труба в руке солдата из его сна! Ведь это она!
- Катя! - непроизвольно воскликнул Саша и тут же пожалел об этом. Но девушка проснулась. Вышла к нему.
- Катенька, милая, прости, что разбудил тебя. Я нечаянно. Но, понимаешь... нет, это невозможно объяснить... скажи только одно - как к вам попала эта... этот футляр?
И выяснилось, что вещь принадлежала солдату-художнику, который в далёкие годы войны жил несколько дней в этом доме. Солдат погиб здесь, на околице вместе с другими бойцами.
- Дедушка показывал мне место, - продолжала Катя. - Бойцы сражались до последнего. Но немцы были тогда сильнее. Наши все погибли. А футляр с рисунками остался. Там было много рисунков. Мы все сберегли. Ты посмотри...
Целый день Александр рассматривал, сортировал старые рисунки. Они отлично сохранились. Теперь у него не оставалось ни капли сомнений об авторе десятков художественных произведений, свёрнутых в рулон и втиснутых в чертёжный футляр. На каждом портрете или карандашном этюде в уголочке мелким, но чётким и твёрдым архитекторским почерком были помечены буквы АМ – «Александр Малинин». А на оборотной стороне некоторых были короткие, практически дневниковые записи автора - письма из далёкого сорок первого года, обращённые к близким людям.
Александр ещё несколько дней провёл в Сосновке с Катюшей. Он не мог заставить себя уехать в эти тяжёлые для неё дни. А в городе ждала работа, дела.
Уехал Александр в Питер совершенно, как говаривал его отец, «разрегулированным». С одной стороны - огромная радость открытия, о котором он и мечтать не мог. Он отыскал и привёз домой часть души своего деда - плоды его творчества, записанные мысли, чисто житейские заметки, сделанные в страшный год гибели. С другой стороны, Павел ещё не мог до конца осознать степень своего увлечения Катей. Прекрасно знал, что не равнодушен к девушке. Отдавал себе отчёт в том, что увлёкся всерьёз. Но вот насколько всерьёз? Не сыграла ли здесь роль жалость к осиротевшей Катеньке, эйфория от неожиданной находки в её доме дедушкиных рисунков? Александр не мог себе позволить ни малейшего движения навстречу своему зародившемуся чувству к Катерине без чёткого осознания своего отношения к ней. Слишком велико было в нём уважение к Кате, чтобы рвануть к ней напрямик, добиваясь взаимности, как к любой понравившейся девчонке.
Прошла зима. Снова весна взяла в свои руки управление природой. В разгар майских солнечных денёчков открылась очередная выставка в салоне Дома художников. Афиша «Рисунки военных лет. Александр Малинин» вызвала законные пересуды у любителей изобразительного искусства.
- Как это Малинин? Он в войну ещё пешком под стол ходил, - говорили одни.
- Никуда он не ходил, - законно возражали другие.- Его тогда вообще не могло быть. Ведь Сане Малинину ещё и тридцати нет! - резонно возражали третьи. И узнав, что художник - дедушка Александра, шли на выставку с удвоенным интересом.
Выставочный зал. Рисунки военных лет. Первых лет войны. На них изображены, нет - живут, бойцы и командиры, мужчины и женщины войны. Это не супермены, затянутые в камуфляж, увешенные устрашающим оружием. Это люди, в основном, коренастые, невысокие. И форма на многих мешковата, и женщины в ватниках и в солдатском обмундировании внешне малопривлекательны. Но вот что интересно: все они, эти военные - просто люди войны, живущие и работающие под страшным прессом беды и горя, занесенных в их страну фашизмом. В их глазах светится надежда: «Отвоюем, разгромим врага, станет жить куда лучше»! Они планируют, мечтают... и многих из них давно уже нет в живых. А мы вот есть. И мы должны быть достойны их памяти своими помыслами, своими делами - таков смысл выставки рисунков молодого художника сороковых годов Александра Малинина.
На выставке имеется единственная картина, написанная маслом. На ней изображены места, где воевал и погиб художник. Это известный пейзаж Малинина-внука. У этого полотна долго стоит, всматриваясь в него, светловолосая девушка в белом платье и тонком темно-синем жакете. Темно-синие, под цвет пиджака, лодочки на высоких каблуках, завершая наряд девушки, придают ей то особое очарование молодой женской стати, которое не оставляет равнодушным ни одного мужчину.
- Катя! - увидел её Александр. - Катенька! Приехала!
Она обернулась, улыбнулась счастливо: - Сашенька!
Художественная выставка в одном из крупных европейских городов. Публика бродит вдоль выставленных полотен: пейзажей, портретов, натюрмортов. Звучит иностранная речь, а экспонируемые произведения очень российские. Вот пейзаж, на котором изрытая колёсами и гусеницами осенняя дорога петляет между перелесками по полям. Тяжело бредёт по ней солдат в полном снаряжении. Откуда? Куда? - Неизвестно. Просто изображён солдат на военной дороге в перерыве между боями. Перед картиной останавливается элегантная золотоволосая женщина в светло-сером деловом костюме. Это художница Екатерина Малинина.
- Саня, - обращается она к подошедшему мужу, - пора сворачиваться. - И улыбается мечтательно: - домой хочется неимоверно!
- И туда хочется, указал Александр на свой пейзаж.
- Угу, подтвердила Катя, - и туда.
Александр и Катюша покидают помещение выставки. Расходятся последние посетители. Одиноко и немного печально смотрится под начинающимся дождиком афиша выставки. Прошедшей выставки: «Александр и Екатерина Малинины. Россия. Пейзаж. Портрет. Натюрморт».
- Верно мыслишь, Катенька. Пора домой! - голос Александра.
- Пойдём собираться, дорогой, - голос Кати.
Заперли выставочный зал. Вечер. Дежурное освещение. Пейзаж. Свет постепенно меняется. Становится похожим на сумерки перед грозой. И солдат на полотне трогается в свой вечный путь. Ноги в ботинках с обмотками месят глинистую грязь разбитой техникой дороги. Тяжело, но неотвратимо, идёт солдат туда, к дому с резными наличниками, к месту, где он передаст родному человеку самое дорогое, что у него осталось - свои мысли, чувства и мечты, выраженные в десятках рисунков. К месту, где он, как эстафету поколения, отдаст внуку часть своей души и своего таланта.