А Маша, Гусева жена, той ночью
ждала напрасно мужа допоздна.
И раз за разом (если пить захочет),
на примус чайник ставила она.
Жил Гусев с Машей в комнате огромной
заброшенного дома. Экономно
в роскошном доме заняли её
и всё хозяйство в ней вели своё.
Во время революции владельцы
бежали и покинули свой дом.
Что можно, всё разграбили «умельцы».
И вот они ютятся в доме том.
На потолке, что тонет в полумраке,
летела женщина, в руке сжимая факел.
Крылатые младенцы рядом с ней
кружат гурьбой немыслимой своей.
Она летит с весёлою улыбкой
средь облаков и золотой резьбы.
Смеялся часто Гусев: «Нет ошибки,
она – хозяйка собственной судьбы!
Вот это баба! Мёртвого согреет!
При теле и детей шесть душ имеет»!
А над просторным ложем был портрет.
Таких людей сейчас и близко нет.
Там был старик с звездою на кафтане,
в пудрёном парике, с поджатым ртом.
«Ну, этот разговаривать не станет,
чуть что не так – растопчет всех кругом»!
И Гусев прозывал его «Топтыгин»,
а Маша наливалась страхом тихим
И на портрет старалась не смотреть.
В его глазах почудилась ей смерть.
От печки через комнату проходит
железная труба – дым из окна.
У полок Маша час, другой проводит.
Еду готовит на столе она.
Готовит скудную еду, как может.
Надеясь лишь на то, что Бог поможет.
Здесь у неё порядок, чистота.
Она здесь и в работе, и в мечтах.
Резная дверь дубовая закрыта.
За ней в двусветном зале жизни нет.
Проёмы окон досками забиты.
Там ветер, крысы, выбитый паркет…
Ждёт Маша у стола. Поют ей песни
шипящий примус с чайником железным.
Часы пробили два. Залётный ветер
их перезвон разнёс по всей планете.
Его всё нет. «Когда ж придёшь, мой милый?–
гадает Маша,– Где же ты сейчас?
Что вечно ищешь? Видно до могилы
тебе бродить, не думая о нас.
Хотя бы раз глаза прикрыл спокойно,
лёг на плечо ко мне расслабленно и вольно.
Ах, не ищи, ведь нет в тумане дней
светлей, дороже жалости моей»!
Повисли слёзы на ресницах Маши.
Смахнула их и щёку подперла.
Над головой её в весёлом раже
та женщина с младенцами жила.
Летела – улететь не получалось.
С весёлой детворой по небу мчалась.
«Летала б я вот так, его маня,
вовек бы не покинул он меня»!
Ей Гусев говорил, что уезжает.
Неведомо куда, но далеко.
Куда его несёт, она не знает.
Спросить боится. Это нелегко.
Ведь Маша видит – жить ему здесь тяжко.
Без прежней воли, быть в тиши букашкой –
невыносимо. По ночам встаёт:
проснётся, вскрикнет, и холодный пот!
Повалится, уснёт, а утром встанет
весь тёмный, мрачный, места не найдёт.
Была с ним Маша тихой: нежно глянет,
теплом душевным мужа обовьёт.
Она была и ласковой, и мудрой.
За это он любил её, но утром
глядел, куда б скорей ему уйти,
хоть сам не знал, что хочет он найти.
Служила Маша. Деньги приносила.
Немного денег. Изредка – пайки.
А Гусев всякий раз с немалой силой,
хватался за дела. Да не с руки!
Бросал всё вскоре и искал такого,
чтоб было поважнее остального.
В Китай собрался золото искать.
Но вскоре всё расстроилось опять.
С тоской, как смерти, Маша ожидала,
когда найдёт он что-то и уйдёт.
Она совсем одна, и полагала,
что без него недолго проживёт.
Они лишь год назад на праздник в парке
и повстречались летним днём нежарким.
«Вы одиноки ныне, как и я,–
промолвил он,– к скамейке подходя,–
Позвольте время провести мне с вами.
А то ведь что-то скучно одному»!
Она взглянула – за его словами
подвоха нет. Поверила ему.
Хорошее лицо, весёлый, трезвый.
По виду добрый и, как видно, честный.
«Что ж, я не против. Почему бы нет?–
тогда её короткий был ответ.
До вечера они гуляли в парке.
Её до дома Гусев проводил.
Рассказывал о битвах, схватках жарких.
Потом частенько в гости к ней ходил.
И Маша отдалась ему спокойно,
без экивоков, просто и достойно.
А после полюбила всей душой.
Почувствовала кровью – он родной!
Вот тут и начались её мученья…
А чайник закипал в десятый раз.
И, наконец, настало облегченье:
послышались шаги… желанный час!
Приходит Гусев. Сильный и весёлый.
Как гром, в пустой квартире низкий голос:
«Помыться слей-ка мне! Ну, всё – летим!
И завтра будем мы уже в пути»!
Он вымыл руки и лицо, и шею.
И, вытираясь, глянул на жену:
«Да, не волнуйся! Выжить я сумею
К тебе я обязательно вернусь!
Семь долгих лет меня ни штык, ни пуля
не истребили, в землю не свернули!
Не сделана отметка. Час далёк,
когда задуют жизни огонёк!
А помирать – и так, не отвертеться!
Заденет муха лапой – брык и нет!
Пока живём, мы все должны вертеться.
Глядишь, оставишь в этой жизни след»!
Он сел за стол и стал лупить картошку.
Солил и ел. Сказал: «Мне на дорожку
две смены к утру приготовь белья.
И не забыть бы бритву для бритья.
Ты плакала? Глаза на мокром месте»?
«Алёша! Ты воротишься ко мне»?
«Сказал – вернусь, так значит, будем вместе!
Отставить беспокойство при луне»!
«Ты едешь далеко? Когда обратно»?
В ответ присвистнул Гусев троекратно:
«За облака. Навроде бабы той!
Я в гости к ней отправлюсь на постой»!
Напившись чаю, Гусев стал ложиться.
Посуду Маша тихо прибрала.
Не стала на любимого сердиться.
Уж он такой, каким его взяла…
И, скинув платье, подошла к постели
С ним рядом прилегла, коснувшись еле.
А Гусев спал. Белел давнишний шрам.
Катились слёзы по её щекам.
Так дорог был он ей. Так тосковала
она по сердцу буйному его.
«Куда его несёт? Она не знала.
Всё ищет. Не находит ничего»…
Поднявшись рано, собрала в дорогу.
Проснулся Гусев. Пошутил немного.
Погладил Машу и поцеловал.
Большую пачку денег ей он дал.
Напился чаю и мешок на плечи.
Обнял в дверях и вновь поцеловал.
Не тратил утром время он на речи.
Куда летит ей так и не сказал…
Вверх