В сети коридоров ведёт меня Рюб,
чтоб я познакомился с делом.
И тут беспрестанно встречается люд,
кто просто одетый, кто в белом.
Как правило, был здесь народ молодой
и только однажды – мужчина седой.
И кто б ни прошёл с нами рядом,
у всех любопытство во взглядах.
С усмешкою Рюб на меня посмотрел:
«Здесь каждый на ваше бы место хотел».
Вот узкий проход. Справа просто стена.
а слева ряды толстых стёкол.
За каждым окошком отлично видна
учебная зала без окон.
Не зала. Скорее большой кабинет.
В нём кафедра, доски – чего только нет!
И парты, как в маленьком классе.
Три первых пусты в одночасье.
В четвёртом, таком же, там двое сидят.
О чём-то они меж собой говорят.
Мне Рюб пояснил: «Мы их видим сейчас.
Они нас нет. Это все знают.
Однако никто, как и мы в этот раз,
занятиям их не мешает».
А в комнате тот, кто за партой сидел,
тому, кто за кафедрой выдать успел
обширную речь, прерываясь
и, видно, слегка спотыкаясь.
В настенной панели Рюб кнопку нажал.
и голос докладчика тут зазвучал.
То был иностранный язык. В тишине
звучал, как французский, но странно.
И тут же сомненье возникло во мне:
какой-то язык первозданный.
Но снова французские слышу слова.
Да, что же за странная это молва?
А Рюб мне сказал, улыбаясь:
«Французский, французский, не майтесь!
Но средневековый. На нём, на наш взгляд,
четыреста лет говорили назад»...
Он выключил звук, покачал головой.
Мы медленно двинулись дальше.
Другое окно. А за ним смертный бой!
Два воина, вусмерть уставших,
дрались на песчаном полу на штыках.
Американец с винтовкой в руках,
в обмотках, в простой гимнастёрке
и в каске, подвижный и зоркий –
солдат первой жуткой войны мировой
с немецким солдатом вёл бой штыковой.
Тот в каске глубокой, блестят сапоги,
немецкая серая форма.
Серебряным блеском сверкают штыки.
Сражение не для проформы!
Их лица темны и от пота блестят,
от частых ударов приклады трещат,
атаки они отбивают,
отходят и вновь нападают.
Вдруг немец стремительный сделал отскок,
ушёл от удара. Сопернику в бок
серебряный штык свой с размаха всадил,
и штык пополам перегнулся.
Окрашен под сталь, он резиновым был.
А немец злорадно ругнулся:
«Свинья из Америки! Всё! Ты убит»!
«Заткнись, подлый бош! Дядя Сэм отомстит!
Царапина это простая!–
противник ему отвечает.
А Рюб посмотрев, про себя бормотал:
«Мерзавцы! Не так! Где подъём? Где накал!
Отвратно относятся к делу они»!
Он звук отключил. Губы сжались,
в глазах словно вспыхнули злые огни.
Рукой он махнул: «Разыгрались»!
Мы двинулись дальше. Другой кабинет.
Там десять мужчин изучали макет.
Две комнаты были пустыми,
у третьей мы оба застыли:
На столике в третьей играл патефон
и девушка там танцевала чарльстон.
А зрелая дама следила за ней,
ладонями такт отбивала.
И платьице было чуть наших длинней.
Коленки над полом порхали.
Устал и закончил играть патефон.
И странные речи донёс микрофон:
«Я вами довольна. Прекрасно.
С коленцами всё теперь ясно.
Осталось освоить движения рук»!
Тут Рюб улыбнулся и выключил звук.
И без остановки мы дальше пошли.
И вскоре таблички дверные:
«Архив», «Бухгалтерия» скрылись вдали.
Потом их сменили другие.
И вот без таблички, под номером, дверь.
В какой- то коморке мы с Рюбом теперь.
В ней был человек. Он поднялся.
Навстречу нам с Рюбом подался.
Там был стул и столик. Искусственный свет.
С улыбкой сказал ему Рюб: «Здравствуй, Фред»!
«Приветствую, сэр!– отвечал постовой –
типичный охранник по виду.–
Идёте туда?– показал он рукой
на дверь, что надёжно закрыта.
Рюб вынул ключи. Вставил в верхний замок.
Охранник ему моментально помог:
Свой ключ от двери он представил
и в нижнюю щель тут же вставил.
По два поворота. Открытую дверь
охранник за ключ растворяет теперь.
Рюб вытащил ключ и меня пригласил.
В клетушке мы с ним очутились.
Я понял не сразу, куда угодил.
Но, тотчас же ниже спустились
по лестнице к свету. Решётчатый пол,
у стенки сосновый, некрашеный стол.
На нём тапок войлочных куча.
«Себе подберите получше,–
сказал мне с улыбкой находчивый Рюб,–
мы с вами пойдём, за сплетение труб.
А там очень тихо должно быть всегда.
Глядите, чтоб с ног не свалились!
Мы, в принципе, редко заходим туда.
Вот с вами сейчас заявились.
Вполголоса мы б говорить там могли..
Внизу не услышат. Готовы? Пошли»!
Железная дверь перед нами.
«И, что там»? «Увидите сами»!
Кивнул я, а пульс у меня зачастил.
Рюб первым меня в эту дверь пропустил.
За дверью – всё тот же решётчатый пол,
но в узком, висячем балконе.
Балкон в бесконечность куда-то ушёл,
стрелою в мерцающей зоне.
Ограда из тоненьких прутьев хлипка.
Вцепился в неё. Первый взгляд свысока
открыл паутину висящих
мостков над пустыней парящих.
С шестого свисали они этажа
над бездной пустой, от вибраций дрожа.
Мне сверху верхушки видны толстых стен.
Пространство они рассекают.
На несколько разных участков – колен
всю площадь собой разделяют.
Я только подумал: «Как дальше мне быть»?
Как Рюб мне ответил: «Не будем спешить!
Оно впечатляет. Я знаю!
И сам вот стою, привыкаю.
Освоитесь дальше идите вперёд,
куда захотите, куда позовёт
желание больше увидеть, узнать».
Себя сделать шаг я заставил.
Вцепившись в перила, продолжил шагать,
уж дверь за спиною оставил.
Над внутренней стенкой мосток пересёк,
и тёплого воздуха снизу поток
всем телом почувствовал сразу.
Десятки юпитеров разных
цветные лучи щедро льют свысока
на, что-то внизу, что не видно пока.
Ещё шаг-другой, и теперь с высоты
пяти этажей я увидел
под крышею домик, на клумбе цветы
и улица старого вида.
И там, на ступеньках мужчина сидел,
на улицу он перед домом глядел.
И трубку курил он бездумно.
На улице было нешумно.
И слева и справа от дома его
сегменты строений – две пары всего.
Домишки соседей – из двух только стен.
Закончены лишь видовые.
Они, как жилые – готовы совсем,
по виду вполне обжитые.
И ставни на окнах, крыльцо и газон,
и крыши видны, и следы на любом
присутствия добрых хозяев,
как будто бы дом обитаем.
Напротив – фасады домишек пяти.
Обман, сантиметров всего тридцати.
Кирпичный на улице был тротуар.
Кирпичной была мостовая.
Деревья пронизывал солнечный жар,
их кроны лучами лаская.
Рюб, стоя со мной, на того указал,
что там, на крылечке, и тихо сказал:
«Он видит и близкой и дальней
ту улицу нашу реальной.
И из дому также. Таков наш закон.
Реальной он видит её из окон».
Пока говорил он, под нами внизу
на улице мальчик явился.
Откуда приехал он, я не скажу.
Смотрел и безмолвно дивился.
На велосипеде он лихо вилял
от бровки до бровки. Газеты кидал,
из сумки своей доставая,
ко всем на крыльцо попадая.
Завидев мальчишку, мужчина привстал.
Тот кинул газету, мужчина поймал,
обратно уселся и начал читать.
Мальчишка же дальше поехал.
чтоб снова газеты соседям бросать,
а дальше… Ну, что за потеха!
За угол свернув, с глаз мужчины исчез
Там с велосипеда тихонечко слез,
открыл дверь в стене и машину
в неё торопливо продвинул.
Оттуда навстречу прошёл в ту же дверь
нестарый мужчина. Идёт он теперь
усталой походкой по улице в дом.
В тот дом, что напротив соседа.
Пиджак за плечом, потемневшим платком
он пот утирает при этом.
Вот мимо соседа прямует домой.
«Послушаем?– Рюб показал головой,
ладонь, приложивши за ухо.
Я тоже – для ясности слуха.
«Алло, мистер Нортон! Какая жара»!
Алло, мистер Декстлер! Сегодня с утра,–
сосед, что с газетой ему отвечал,–
стояла жарища такая!
Увы, и на завтра такой же накал
газетный прогноз обещает»!
«Когда же закончится ад наяву»?!
Сказал мистер Нортон: «Видать к Рождеству»!
«О, да! К Рождеству – это точно,
а то от жары этой тошно»!
К себе на крылечко поднялся сосед.
Он крикнул: «Я дома! Матильда, привет»!
И только лишь дверь затворилась за ним,
он юркнул тотчас под стропила.
За стену прошёл он маршрутом своим.
И дверь за ним тихо закрылась.
Я глянул на Рюба. Но он всё молчал.
Тогда раздражённо ему я сказал:
«Снимаете фильм, полагаю?
О чём-то, чего я не знаю?
Но техники нет, аппаратов кино.
Про что-то картина, что было давно»?
«Нет,– Рюб отвечал,– там внизу человек
по-правде живёт в этом доме.
И всё у него, как и было в тот век,
в то время – до точки знакомо.
С продуктами утром приходит фургон,
и почту, знакомый несёт почтальон
в обычной его серой форме,
служебного долга исполнен.
Мужчина на письма свои ждёт ответ.
Приходит реклама. Ответа всё нет.
Но вскоре письмо он получит сюда:
его пригласят на работу.
И в город начнёт выходить он тогда.
Служебные будет заботы.
Пока же – хозяйство, поливка цветов,
с соседями он посудачить готов,
друзья иногда навещают,
его ожидание знают.
Табак «Мастер Мейсон» он курит всегда.
Зелёные пачки, в окошках слюда.
Он местной газеты читает сейчас
сегодняшний номер горячий.
Год двадцать шестой, век двадцатый как раз,
сентябрь, третий день проходящий.
А жизнь в том краю для него нелегка.
Там температура днём до сорока.
И ночью за тридцать всухую.
Там засуха ныне бушует.
А глянет наверх, и оттуда видна
одна лишь горячих небес глубина».
Стараясь спокойнее с ним говорить,
спросил я: «Сказать вы хотите,
что, кто-то сценарий решил прокатить,
что фильм вы какой-то творите»?
«Сценария нет никакого у них,–
ответил мне Рюб,– у него и других.
Они, как хотят, поступают
и действуют так, как желают»!
«Так, что ж, он взаправду считает, что он
живёт в городке среди этих персон»?
«Да нет! Знает он, что, и где, и когда!
Что всё декорация, знает.
И знает, зачем поселён он туда.
Что здесь бывший склад, понимает,–
И пристально Рюб посмотрел мне в глаза,–
одно лишь могу я сейчас вам сказать,
что он, на крыльце, не скучает.
Все силы он там прилагает,
чтоб вжиться реально, прочувствовать свет,
таким, как полсотни тому был он лет»!
«И что, существует такой городок»?
«И город, и улица тоже.
То город Уинфельд, что в штате Вермонт.
И улица в точности схожа».
Тут Рюб усмехнулся. «Не злитесь,– сказал,–
При первом знакомстве, я сам психовал.
Увидеть сперва непременно,
потом и понять постепенно –
так можно проникнуться тем, что творим»!
Рюб двинулся дальше. Я следом за ним.
Под гулом моторов мы шли по мосткам
над сотнями ламп и софитов.
Над домом прошли. Тот мужчина был там,
но вскоре исчез он из вида.
Мы влево свернули. К другому мостку.
и вскоре прошли над стеной, наверху.
Под нами вигвамы стояли.
Такое увидишь едва ли!
Прохладнее стало, и сыро совсем.
По прерии тёк у вигвамов ручей.
Из кожи они сыромятной, все три,
раскрашены выцветшей краской.
Печальны при свете вечерней зари.
Над ними дымок, словно в сказке.
На Западе роща из белых берёз,
на Севере холм скалы к небу вознёс.
Перед вигвамом щеночек,
привязанный к колышку к ночи.
Меж лапами что-то зажал и грызёт.
Угасли софиты – там ночь настаёт.
«Люблю эту сцену я больше других,–
признался мне Рюб откровенно.
Там восемь индейцев – шесть кроу из них,
вживаются в образ смиренно.
В Монтане, под городом Биллингсом есть
такое местечко, как видите здесь»…
Ещё постояли минутку
Продрогли мы здесь не на шутку.
И двинулись дальше. Под нами стена
и сектор пустой, а теперь нам видна
обширная площадь меж каменныз стен –
такой треугольник огромный.
Две стороны длинными были совсем.
Мы с Рюбом стоим над короткой.
И снизу, почти к самым нашим ногам
вздымается здание – вроде бы храм.
Из белого крупного камня.
(Я знал, но не вспомню названье).
Но две лишь стены охватить может взгляд
Они и стоят - представляют фасад.
А сзади леса из проката и труб
к стене всю конструкцию крепят.
У стен мостовая. Булыжник в ней груб,
а в щели рабочие лепят
из дёрна полоски, травинок пучки.
А дальше мы видим теченье реки.
И к ней травянистым откосом
подходит земля, словно остров.
И рыжая, мутная эта река,
казалось, течёт, как в былые века.
И в том белокаменном псевдо дворце
знакомое, что-то мне светит.
Прошёл я по мостику. В самом конце
фасад разглядел и отметил:
две башни квадратных венчали его.
На башнях из камня фигур волшебство:
горгульи крылатые реют,
в пространстве безмолвном белеют.
Внизу контрафорсы у толстой стены.
Они мне отсюда отлично видны.
Стена эта, башни, горгульи, карниз
конечно же были собором!
И чей-то его здесь воссоздал каприз.
Я понял сравнительно скоро –
Парижской Собор богоматери здесь
Его фотографий и видов не счесть!
Рюб понял меня, улыбнулся
к пейзажу лицом повернулся.
Змеились дороги вдали за рекой,
домишки стояли нестройной толпой,
И до горизонта леса и поля,
и пашни виднелись меж ними.
«Да, средневековая это земля.
Париж – её славное имя.–
мне Рюб объяснил,– Может будет Париж
не тот от дворцов да Монмартровских крыш,
Год тыща четыреста первый…
конечно железные нервы
труды и желание сделать, дойти
нужны на сомнительном этом пути»…
Тут море работы осталось ещё…
состарить кислотами камни…
Собор ведь стоял добрых пару веков
до нынешнего состоянья.
Здесь честолюбивейший замысел наш.
Быть может – удача. Быть может – мираж.
По чести, я сам не уверен,
чтоб Данцигер полностью верил,
что сбудется главная наша мечта…
Ну, ладно. Пойдёмте в другие места»!
Ещё ряд объектов мне Рюб показал.
Для каждого сектор отдельный.
О каждом объекте два слова сказал.
Что слышать мне можно предельно:
«Здесь госпиталь будет при Вими, а там
Дакотская ферма – леса и снега.
Начало двадцатого века.
Надеюсь, добьёмся успеха»!
Стоять над Дакотой недолго пришлось.
Смотрели минуту, продрогли насквозь.
Потом на Денвер довелось посмотреть.
Почти сотня лет пролетела,
но всё, как тогда. Это ж нужно суметь!
Да, знают создатели дело!
Трамвайные рельсы, булыжник, фонарь,
навес, бакалейная лавка, как встарь.
Мужчины в халатах спешили –
товары туда заносили.
«Полста фотографий старинных у нас,–
мне Рюб пояснил, – и продукты сейчас
в ту лавку по списку завозят они.
Такие, как были в те годы.
Закончим, всё будет, как в давние дни
И люди, и быт, и погода»…
Тут, походя, Рюб посмотрел на часы.
«Пора уходить нам от этой красы,–
сказал он, – Объектов немало
ещё посмотреть нам осталось.
Но Данцигер нас уж наверное ждёт.
Пойдёмте, а после продолжим поход.
Нью-Йоркский объект наш увидим потом.
Дублировать вовсе не надо.
Мы после обеда его навестим.
Достоин он вашего взгляда».
Пошли мы обратно. Я шёл впереди.
«Вы голодны, верно, изрядно?–
спросил меня Рюб в середине пути,–
устали и всё непонятно»?
«Да, именно так. Ну и ноги гудят,
в мозгах карусель и туманится взгляд.
И если такое продлится,
возможно к ним в гости свалиться»…