Леонид Михелев
поэтические произведения, проза
романсы и песни о любви

Главная | Меж двух времён (фантастический роман в стихах) | Глава двадцать четвёртая

Глава двадцать четвёртая


Полковник Эстергази в кабинете
у Дансигера с Рюбом принял нас.
На «склад» явившись утром, на рассвете,
я на «проверке» был за часом час.
Полковник, как то, вроде, извинился,
что в этом кабинете воцарился:
«Я Дансигера занял кабинет,
поскольку здесь другого места нет.
А возглавлять проект ведь должен кто-то.
И это десять дней моя работа.

Нас доктор Дансигер решил покинуть.
Но я хотел бы видеть здесь его».
Пожал плечами, будто груз подвинул,
с предшественника снявши своего.
Рубашки без погон они носили.
И он и Рюб в военных брюках были,
отглаженных, как цвета хаки сталь.
И сесть в таких, чтоб не помялись, жаль.
Теперь порядок тут царил армейский
И дух исчез свободный и житейский

Цветной портрет на стенке президента,
Флаг штатов с золотою бахромой.
Однако нет былого компонента:
десятка книг, наваленных горой,
нет книжной полки, тубы с чертежами
и женского портрета в скромной раме…
«Прошла перепроверка,– Рюб сказал.–
Всё очень хорошо, как ожидал.
На этот раз, – он тут мне ухмыльнулся,–
не скажешь, что от бед ты увернулся?

Но вышел невредимым из пожара.
от этого… инспектора удрал.
И от милашки Джулии дал дёру!
Ведь было так? Ну, что, я угадал»?
Я рассказал им всё, что было в прошлом,
однако то, что посчитал возможным.
О том, что Джулия была со мной,
когда здесь навестил свой дом родной,
конечно, не сказал я им ни слова.
А объяснить побег свой был готов я.

И рассказал, что в статуе Свободы,
где мы скрывались, набираясь сил,
вдруг Джулия сказала: «Джейк по моде
узор на каблуки себе набил...
Как только он поймёт, что нам всё ясно,
мы станем жить в Нью-Йорке безопасно»!
Тогда я Джулию отвёл домой,
взял деньги и в «Дакоту» на покой.
Вчерашний день я тупо отсыпался.
И вот, сегодня, к вам, на «склад» добрался.

«Уж если после этих приключений,–
промолвил тихо Рюб,– всё пронесло –
проверка не открыла изменений,
то значит, нам законно повезло»!
Тут за него закончил Эстергази:
«Такой исход предвидели мы сразу.
Тогда его назвали налегке
гипотезой о «веточке в реке».
Поток событий, истинно могучий.
Его не поколеблет частный случай.

Но вместе с тем отсутствуют сомненья,
об этом доктор Данцигер сказал:
«Делами в прошлом вызвать измененья
вполне возможно»! Он их ожидал»…
Меня не очень интересовали
его полёты в голубые дали.
Он сделал паузу и я сказал:
«Ну, ладно, джентльмены. Я устал.
Мне интересны ваши изысканья,
но я хочу по своему желанью

уволиться. Я делал всё что можно
в далёком прошлом не один уж раз.
Но действовал не очень осторожно,
и, думаю, настал разлуки час».
Минуту или две они молчали.
Я ожидал. Они не отвечали.
Смотрели друг на друга, на меня,
как понял позже, мой уход кляня.
Молчание нарушил Эстергази:
«Я должен был сказать вам это сразу.

Вы потрудились творчески и честно.
Мы очень благодарны вам за труд.
Но вам, уверен, будет интересно
то, что сейчас услышите вы тут.
Тогда вы увольняться погодите».
В дверь заглянула девушка: «Простите.
Все собрались, полковник»! «Пусть войдут»!
Они вошли. И в несколько минут
приветствий, восторжённых восклицаний
полковник открывает заседанье.

«Таков теперь совет. Он стал компактным,–
промолвил Эстергази. Знаю всех:
профессор Мессинджер – историк знатный
и Фессенден – не может быть скучней.
Персона – президента представитель,
собраний регулярный посетитель.
Я ими был поздравлен с возвращеньем.
Историк с откровенным восхищеньем
меня поздравил, а чиновник был
хотя и сдержан, но довольно мил.

Они трясли отчётами проверки.
Их очень вдохновил мой результат.
И, словно на костюм, снимая мерку,
чиновник на меня свой вперил взгляд.
Учёный мне сказал: «Что ж, мистер Морли…
Хотелось бы по имени. Тем более,
что нам теперь работа предстоит,
которая нас всех объединит».
Я согласился «Джек,– сказал он скромно.–
Так вот. Я две недели был бездомным.

Мы мистера Кармоди изучали,
хотя не в явной близости, как вы.
В подвалах госархива мы торчали
в столице с секретаршей Натали.
Нам было там вдвоём вполне уютно.
Мы рылись в документах обоюдно.
Стив Гровер Кливленд. Этот президент
нам интересен был на тот момент.
И выяснено нами, что Кармоди
к нему был вхож. Советник личный, вроде.

Один из многих. А они сдружились,
когда Нью-Йорк сэр Кливленд возглавлял.
И их знакомство явно не забылось,
когда сэр Кливленд президентом стал.
Как ныне ясно из архивных писем,
Джейк президенту стал довольно близок.
Он в Белый дом захаживал тогда.
И Кливленд в девяностых иногда
Эндрю Кармоди принимал советы.
Один из них был принят как-то летом…

Тогда конфликт с Испанией серьёзный
из-за владенья Кубой назревал.
И все газеты предвещали грозно
военный, неминуемый пожар.
А Кливленд избежать войны желает.
Ему и способ славный предлагают,
А именно: за Кубу заплатить,
по сути, у Испанцев откупить.
И прецеденты всем уже известны,
могу напомнить, думаю – уместно:

Штат восемнадцатый – Луизиана
У Франции откуплен прежде был.
Аляска – у России так нежданно
откуплена была. Сам царь решил.
Испания за сделку ухватилась.
Продать нам Кубу сразу согласилась.
Возможность избежать большой войны,
хороший шаг к спокойствию страны.
И тут явился Пикеринг – Кармоди.
Он в Белый дом и в девяностых ходит.

Вот он-то президента убеждает
отвергнуть о покупке Кубы план!
А, что он говорил? Никто не знает,
какие споры возникали там.
Но сведения об этом достоверны.
Отговорил он Кливленда наверно.
В истории его ничтожна роль,
но в результате ненависть и боль.
Когда закончил Кливленд срок второй,
навеки канул в вечность наш герой.

О нём в архивах нет упоминаний,
И неизвестна нам его судьба».
Закончил он. Недолгое молчанье.
А я лишь промычал: «Вот это да!
Я рад, что внёс свой вклад для выясненья,
что Пикеринг – Кармоди, без сомненья.
И мысль мне импонирует о том,
что Джейк ходил по делу в Белый дом
и президенту Кливленду при этом
там выдавал полезные советы»!

«Работа ваша, Сай, неоценима!–
промолвил Эстергази мне в ответ.–
Но вам теперь узнать необходимо
из-за чего сейчас цены ей нет!
Иначе мы не стали б вас тревожить.
Возможно, Рюб, хотите вы продолжить»?
Со стулом развернулся Рюб ко мне,
как будто мы теперь наедине.
Он улыбнулся искренней улыбкой,
как человек, что знает без ошибки,

и что, и как, и где, и почему,
готовый предложить тебе дорогу,
что избрана по сердцу и уму,
и ты готов идти, забыв тревоги.
«Ты, Сай, смышленый парень и, конечно,
тебе понятно, что отнюдь не вечна
научная работа. Ждут от нас
практической отдачи в этот час.
Успех – сам по себе большое чудо.
А твой успех открыл дорогу людям

к свершениям с невиданной отдачей,
с неизмеримой выгодой для нас»…
«Неизмеримой,– вставил Эстергази,–
для государства нашего сейчас»!
«Вопрос мы рассмотрели на совете.
Мы все перед правительством в ответе,–
продолжил Рюб,– Нас слушал Вашингтон.
Сам президент. Подход одобрил он»!
Тут Эстергази вновь не удержался
и в диалог стремительно вмешался:

«Мы, Сай, хотим, чтоб в прошлое немедля
отправились вы снова только раз!
Затем, ни на минуту не помедлив,
коль захотите, мы отпустим вас
с высокой от правительства наградой.
Об этом сообщить мы очень рады.
Уполномочен это передать».
«И, что я в прошлом должен предпринять»?
«Воздействовать на прошлое возможно.
Одно движенье. Крайне осторожно,–

Промолвил Эстергали.– И настала
пора проделать это для страны!
Не много нужно сделать, и не мало –
разоблачить Кармоди вы должны.
Чтоб он не мог бы стать с того момента
советником, знакомым президента.
И можем мы теперь предположить,
что это может правде послужить –
на нашей распре с Кубой отразиться,
когда вождя она вовек лишится.

Ведь, если б, Куба в прошлом, в девяностых
вошла бы к нам, как наш законный штат…
Ну, если бы её купили просто
почти что сотню лет тому назад,
то имя Кастро было б неизвестным.
И это всё. Без недомолвок, честно.
Пусть не пойдёт ваш Пикеринг под суд,
но в Белый дом его не проведут.
Скандал ведь привлечёт к нему вниманье.
Ну, как? Вы принимаете заданье»?

Его словами был я ошарашен.
Такого я никак не ожидал.
Не мог предположить, что им так важен.
А Эстергази страстно продолжал:

«Поймите, Сай, ведь прошлого ошибки
благодаря вам, можно исправлять!–
Мечтательной зашёлся он улыбкой, –
Безбрежные возможности искать»!
Последовало долгое молчанье.
Пробормотал я: «Странное заданье.
Что до меня, хотел бы точно знать,
дозволено ли прошлое менять?
Умом постичь, да кто такие люди,
что словно Бог, весь мир рядят и судят»!

«Да все мы, вместе взятые, и судим!–
взорвался Эстергази,– В чём вопрос?
О переменах не узнают люди.
Никто до наших знаний не дорос!
Мир примет всё, как ныне принимает.
Про кастровскую Кубу не узнает!
Не станете ж вы, Морли, отрицать,
что Куба в США, штат сорок пять,
гораздо лучше вечного коварства –
коммунистического государства?

Сто сорок километров между нами»!
Ну, я пожал плечами и сказал:
«Я вовсе не желаю спорить с вами,
Но кто, скажите честно, нагадал,
что маленькая Куба нам опасна,
что так непредсказуемо ужасна»?
Ведь всем известно, что и в наши дни
плохого нам не делали они».
«Но ведь они пытались! Ведь пытались!–
полковник заорал.– Но всё сорвалось»!

«Ракетный кризис,– вежливо напомнил
сенатор Фессенден, сбавляя тон.
«Ну, я не знаю! Кто бы, что не вспомнил,
он не судья, решать не вправе он!–
воскликнул я,– Взгляните непредвзято:
на прошлое свои имеют взгляды
все люди мира. Только никогда
никто из них не проникал туда.
Но вот учёный совершил открытье.
И тут же место для его развитья

определяет группка властьимущих.
Они-то лучше знают, что к чему
и что, и как у нас должно быть в сущем,
и в прошлом затевают кутерьму!
И так всегда! Учёный открывает
возможности, что атом расщепляют,
а «штаб» тотчас спешит их применить,
чтоб Хиросиму вмиг испепелить!
Генетики науку продвигают,
но «наверху», конечно точно знают:

открытия использовать полезно,
чтоб ослаблять врагов потенциал
и вызвать к жизни жуткие болезни.
И в муках умирают, стар и мал!
И вот сегодня вновь один учёный
сидит, от дела жизни отлучённый
в своей квартире, и не знает он,
что путь его открытия решён!–
Я оглядел их всех поочерёдно.–
Допустим, в прошлом станем мы свободны.

Допустим, сможем делать, что угодно.
К чему же это дальше приведёт?
К тому, что путь истории народной
с естественной дороги повернёт
в ту сторону, куда его направит
тот клан, что будет миром править.
мостить под представления свои
в политике, свободе и любви!
Увольте, джентльмены, исчезаю.
Я в эти игры точно не играю»!

У Эстергази ноздри побелели,
от ярости дыхание зашлось.
Ему, я вижу, выплеснуть хотелось
негодованье, яростную злость.
Но Рюб, заметив это, отчеканил:
«А ну, позвольте мне»! И моментально
притих полковник. Я был поражён –
майору Рюбу подчинился он.
Я не предполагал, что Рюб главнее.
Не звание, возможно тут важнее…

И Рюб спокойно разъяснять мне начал,
как ныне будет действовать проект,
какие перед ним стоят задачи,
какой они наметили объект.
Уговорить меня он не пытался,
а просто ровным голосом старался
до моего сознанья довести,
что без меня попробуют найти
другого для свершенья кандидата,
что на прицеле есть у них ребята,

способные к возможным переходам.
«Мы ищем их, не покладая рук.
Большая, кропотливая работа.
Сам знаешь, Сай, успех придёт не вдруг.
Конечно, Сай, ты лучший наш работник –
живой, за информацией охотник.
Таких, как ты, проекту не видать.
Но, я скажу. Ты это должен знать.
что рано или поздно, непременно
найдём другого мы тебе на смену.

И, если с Джейком не пройдёт в Нью-Йорке
предложенный тебе эксперимент,
в другое время будет больше толка,
когда настанет нужный нам момент.
Затягивать наш спор я не намерен.
Но лишь в одном ты должен быть уверен:
что нами в наше время решено,
то в прошлом будет осуществлено».
Потом ко мне он ближе потянулся,
и лишь глазами слабо улыбнулся:

«Я кое в чём с тобой вполне согласен.
Такие чувства делают нам честь!
И всё же, Сай, надеюсь, вывод ясен,
всё будет так, как выложил я здесь.
Ну, а теперь подумай хорошенько.
И, чтоб ты не решил, твоё решенье
мы примем к исполнению без слов.
Итак, мы ждём. Ты скажешь, что готов».

И вот, я целый век провёл в раздумье.
А век вместился в несколько минут.
Мелькнула мысль – остановить безумье!
Да только как? Что можно сделать тут?
Вот Мессинджер сказать пытался что-то.
Но Эстергази руку с разворотом
вдруг вытянул: «Отставить!– рявкнул он.
Учёный был на место возвращён.
Я помолчал ещё. Обвёл их взглядом:
Подумал и решил: «Сказать мне надо,–

свою я начал речь,– что я согласен.–
Я сделал всё, что мог, чтоб убедить,
и доказать, что этот путь опасен.
Но плетью обуха не перебить.
И я теперь, заданье принимаю.
Иного здесь решения не знаю.
Поскольку всё равно в любой момент
осуществите вы эксперимент,
а мнение моё вам безразлично,
заданье это принимаю лично.

Но выполню я так работу эту,
чтоб Пикерингу не сломать хре6ет!
Ни журналистам, ни большим газетам
не выдам тайны Пикеринга след.
Всю правду сообщу лишь той элите,
что множит капитал на Уолл-стрите.
Я там дискредитирую его.
А больше вам не нужно ничего!
Ведь весь «бомонд» ему откажет сразу.
Путь в Белый дом тогда ему заказан!

Хоть, что-нибудь хочу ему оставить.
Ведь жизнь его лишится всех основ.
И это план, что я хотел представить,
и, если вы согласны, я готов.
Потом, по выполнении заданья,
Уволюсь. Таково моё желанье».
Довольны были все. Рюб, Эстергази
с моим решеньем согласились сразу.
По очереди руку мне трясли
и мило улыбались, как могли.

Они тотчас же позвонят в столицу,
доложат президенту обо всём.
«Когда смогу я в прошлое пуститься?
Когда со штатом «Куба» заживём?–
вопросы, улыбаясь, задавали.
Меня втроём едва не обнимали.
«Попробуем, была ли не была!–
ответил я.– Решу свои дела,
и в прошлое на будущей неделе
отправлюсь совершить, что вы хотели»!

Рюб отвечал, что это их устроит.
И я спросил насчёт учителей:
«Оскар Россоф и друг мой Март Лестфогель –
шлифуют ли по-прежнему людей»?
«Оскар Россоф от нас освободился
и к практике сейчас он обратился.–
Таким услышал Рюба я ответ.–
Левтфогель снова в университет,
оставив нас, вернулся на работу
и там теперь ведёт свою охоту»…

Я не поверил в это объясненье.
Я понял, что Россоф, скорей всего,
проект покинул в тягостном сомненье
что он не зря работал на него.
Тут я себя заставил улыбнуться,
хотя желал уйти и не вернуться.
Я им сказал, что сделал всё, что мог,
но для ухода не нашёл предлог.
Решить вопрос вы будете стараться,
а потому и я решил остаться.

В ответ мне все премило улыбнулись.
На том и распрощался с ними я.
А через час в скрещенье шумных улиц
к Кейт позвала меня душа моя.
Распространяться долго я не стану
о нашей встрече. Нет, не без изъяна
она прошла. Всё дело было в том,
что Кейт никак нельзя вернуться в дом,
со мной из магазина отлучаться.
Она должна товара дожидаться.

Я вкратце рассказал ей о «вояже».
На «складе» так звались мои дела.
Она про свой товар забыла даже.
Тут партия сервизов подошла…
В квартиру к ней мы поднялись под вечер.
И, кофе заварив, для нашей встречи
она из спальни папку принесла.
Ту, красную, что так вестей ждала.
Кейт в этой папке бережно хранила
все документы, письма, что ценила.

Вот голубой конверт она достала.
Затем записку, что хранилась в нём.
и фразу – заключенье прочитала,
по счастью не задетую огнём:
«И вот, взирать не в силах беспристрастно
на память о событии ужасном –
о том пожарище, я прекращаю
существование своё. И знаю,
оно должно б закончиться тогда,
когда постигла страшная беда».

Кивнула Кейт. Отныне всё, что было,
вопросы, что висели столько лет,
моё старанье полностью раскрыло.
На все получен правильный ответ.
«Я часто эту сцену представляла:
раздался выстрел,– тихо Кейт сказала,–
и женщина вбегает в кабинет.
Его жена. Другой ведь рядом нет.
А на его груди татуировка,
наколотая грубо и неловко.

Там «Джулия» чернеет беспощадно.
Распахнута рубашка на груди.
Обмыв, его одела аккуратно
жена, к нему других не допустив,
чтоб больше ни одна душа живая
не видела того, над чем страдая,
она жила с убийцей на земле.
Так пусть же тайна скроется во мгле»!
Последний раз гляжу на фотоснимок,
уже свободный от туманной дымки.

Надгробный камень, с виду очень странный.
Там девятиконечная звезда.
Окружность служит той звезде оправой.
Узор впечатан в камень навсегда.
Ни имени, ни даты. Только это.
останется теперь на белом свете
от человека, страстного того,
желающего более всего
богатства, власти, быть успешным самым
И вот, как штрих старинной мелодрамы,

впечатанный в гранит, каблук заветный.
Ну, вот и всё. Кейт папку убрала.
И та исчезла, как-то незаметно,
а Кейт по чашкам кофе разлила.
Мы пили кофе, просто так болтали,
но оба главного чего-то ждали.
И я сказал довольно неуклюже:
«Как хорошо мы, Кейт, с тобою дружим.
Но я не понимаю, как случилось,
что главного у нас не получилось…

И Кейт отозвалась: «Не получилось…
Но только я не знаю – почему.
Ты понимаешь»? «Что ты! Сделай милость.
Явленье не подвластное уму!
Я был в успехе полностью уверен.
Поговорить серьёзно был намерен.
Ну, а потом куда-то всё ушло.
Былую страсть, как ветром унесло»…
Кейт говорить об этом не хотелось.
Печаль, тепло душевное и нежность…

«Насильно мил не будешь!– Кейт сказала,–
Ты не кори себя, мой добрый Сай!
Никто не виноват, а слов немало.
Не трать их зря… О, кстати, стынет чай»!
Я шёл домой. Меня одолевали
сомнения. Я понимал едва ли,
что дальше делать мне, как быть?
И с кем, и где теперь я должен жить?
Смогу ли завтра утром здесь проснувшись,
свой мир покинуть, к Джулии вернувшись?

Ведь я же точно будущее знаю!
Я знаю верно , что оно таит!
Всё то прошло. Умом я понимаю.
Но, что мне в прошлом веке жизнь сулит?
Найти ответ мгновенный, не пытаясь,
я ждать решил, как тяжко созревая,
в сознании моём взойдёт ответ.
Ну, а пока, важнее дела нет:
я выполню горячее желанье,
и это напишу повествованье.

Я стал писать. Работа помогала
мне размышлять о том, как дальше быть.
Она живые сцены оживляла
и позволяла глубже их раскрыть.
Я вспомнил Рюба Прайена с усмешкой.
Представил, как бы он закрыл поспешно
всё, что успел я ныне написать,
а на листах оттиснул бы печать:
«Секретно» и приписку: «Уничтожить»!
Так проще, чтобы искусы не размножить.

И мне придётся поступить похоже,
в том случае, когда я не решусь
вернуться к Джулии. Тогда я тоже
открыть суть дела людям не возьмусь.
Но, если я решусь, спешить не стану.
Трудиться каждый день не перестану,
пока про это всё не напишу.
А рукопись, где надо, помещу.
Есть у меня сейчас один знакомый,
Писатель он талантливый, но скромный.

Он человек, каких на свете мало.
Один из тех, кто в море книг живёт.
В отделе редких книг, в закрытых залах
за днями дни он поиски ведёт.
Нью-Йоркская библиотека, знаю,
построена, как я припоминаю,
двадцатый век, в двенадцатом году.
И лишь откроют, я в неё приду.
Для рукописи место там найдётся,
и на неё приятель мой наткнётся!

Идея показалась превосходной.
Моя работа обретала цель.
Теперь писал я быстро и свободно.
Зачем? Ведь точно знаю я теперь!
Рюб каждый день звонил, как на работу.
Я всякий раз гасил его заботу:
мол, всё в порядке, вскоре я пойду.
В последний день, себе же на беду,
Я Дансигеру позвонил, зачем то.
Не знаю сам, зачем я сделал это.

На пятый лишь звонок ответил доктор,
когда дозвон к нему решил свернуть.
Ну, нет, так нет. Ведь парень я не гордый
и с чистой совестью продолжу путь!
Лишь он заговорил, я поразился
и пожалел тому, что дозвонился.
Он был неузнаваем в этот миг.
Со мной несчастный говорил старик.
Дрожащий голос. Мой звонок без толка.
И я почуял – жить ему не долго.

Он настоял, и я ему поведал,
чем Эстергази заняты и Рюб.
Он ни о чём подобном и не ведал.
Он истеричен, жалок был и груб.
«Остановить!– кричал он возмущёно,–
Они безумцы!– выдавал со стоном,–
Не дайте им безумье совершить!
Пообещайте их остановить»!
Я обещал. А, что мне было делать?
Пообещал уверенно и смело,

Мол, выполню, что только лишь смогу.
И Данцигер мне, кажется, поверил…
Нью-Йорк. Февраль. Все улицы в снегу.
«Дакота» вновь мне открывает двери.
Переоделся в платье, что казалось
привычнее того, что там осталось.
Провёл тут ночь и больше, чем полдня.
Не потому, что важно для меня
готовиться в тиши для перехода
в эпоху Джулии. Вполне свободно

и так туда могу я отправляться
и к переходу в прошлое готов.
Но здесь в тиши удобней разобраться
в самом себе на грани двух миров.
Продумать до конца, убрав сомненья,
созревшее, важнейшее решенье…
День выдался и мглистый, и глухой,
наполненный промозглою тоской.
Когда я дверь закрыл, уже темнело.
Заснеженная улица серела.

На улице машина за машиной
шли по асфальту мокрому, шурша.
И все они слились в поток единый
кативший равнодушно, не спеша.
Но вот зелёный свет. Через дорогу
прошёл я в снежный парк. И понемногу
добрёл к знакомой каменной скамье.
Я прислонился к ней. Здесь в тишине
стал ожидать явленья «переноса».
Я знал, как это будет, без вопросов.

Он должен «накопиться» сам собою,
и я, глаза прикрывши, просто ждал,
когда явленье овладеет мною.
Потом открыл глаза. Я точно знал
в каком сейчас я времени, и это
моей любимой Джулии планета.
На Пятую я вышел авеню.
Знакомый вид, что в памяти храню!
Фургон с продуктами прополз неспешно.
Его лошадка старая прилежно

по мостовой обледеневшей тащит.
Мерцает керосиновый фонарь –
помощник и спаситель настоящий.
Такой же, как и там у нас, февраль.
Вон женщина проходит в чёрной шляпе,
в накидке меховой и длинном платье.
Придерживает юбку и несёт
над тротуаром в сантиметрах трёх.
По Пятой авеню пошёл я к югу.
Особняки прильнули тут друг к другу.

Я долго шёл и ни о чём не думал.
Лишь вслушивался в самого себя.
Переживаний, впечатлений сумма
тревожит сердце на закате дня.
Грэмерси-парк, ограда, дом знакомый.
Освещены призывно окна дома.
В окне на первом кто-то промелькнул.
А я вздохнул и в город повернул.
Мэдисон-сквер, Бродвей и вот реально
вхожу в район Нью-Йорка театральный.

Народу толпы! Сотни экипажей
Реальто всю заполнили собой.
Зелёных, красных, чёрных, словно сажа,
грохочут нескончаемой рекой!
Немало лиц в вечерних туалетах.
Иные без пальто, почти, как летом.
Весёлый гомон, возбуждённый вид
Чем каждый театр сегодня удивит?
Но я вне праздника. Иду неспешно
вдоль ресторанов, театров, мест потешных

к отелю «Гилси», к улице Тридцатой.
Купил сигару, положил в сюртук.
В карман нагрудный, чтоб была несмятой,
в тот миг, когда понадобится вдруг.
Тридцатую прошёл и задержался
у театра, что народом заполнялся.
Уоллака. Новёхонький совсем.
«Арена для решения проблем»…
Рекламные щиты оповещают
о том спектакле, что сегодня ставят.

«Как делать деньги» - Уоллак предлагает.
Я подошёл к дверям. Передо мной
мужчина с тростью двери отворяет
и в театр проходит с дамой молодой.
За ними я прошёл и очутился
в роскошном вестибюле, где носился
безмерной роскоши и вкус и цвет.
Орнаменты, обивка – краше нет!
Вишнёвый, синий, золота сиянье
с темневшей полировкой в сочетанье

при свете канделябров золочённых
являли радостный, чудесный мир.
Две лестницы, их светом озарённых,
вели наверх, раздвинув залу вширь.
Я к кассе подошёл. Расценки на билеты
небрежно просмотрел. От стойки этой
сквозь стёкла двери улица видна.
Должна явиться женщина одна.
Я ждал её. Она всё не подходит,
хоть в этот час должна явиться, вроде…

Но вот она! Согбенная, седая,
волочит ноги толстые едва,
в мужском пальто, изношенном до края,
без пуговиц. Под тряпкой голова.
Пальтишко подпоясано верёвкой.
Она несёт, придерживая ловко,
корзинку красных яблок на весу,
садов осенних яркую красу.
На тротуаре заняла местечко,
чтоб на пути людей стоять, конечно.

И затянула хрипло, протяжённо
свою попевку на особый лад.
Услышав этот голос монотонный,
я, как ни странно, был безмерно рад:
«Порядок! Эта тётушка явленье!
О ней не забывают поколенья»!
«Купите яблоки! Чудесней нет!
Красивей и спелей не видел свет!
«Вот яблоки! Джентльмены, подходите!
У старой Мэри яблоки берите»!

Ей трое по монетке протянули.
Четвёртый даже яблока не взял.
К театру эти трое повернули.
Четвертый, молча, дальше прошагал.
Шумит толпа. Подъехала карета
Кого же привезла карета эта?
Ага, в карете целая семья.
По виду долгожданная моя!
Папаша, симпатичный бородатый,
с рубиновой заколкою богатой

в манишке наутюженной, крахмальной,
Мамаша, так улыбчива, мила.
вся в розовом наряде, прямо бальном
и пелерине меховой была.
Две дочери. Одна чуть помоложе,
а старшей двадцать. Обе белокожи.
На старшей платье серое. Оно
цветками мелких роз обрамлено.
На младшей дочери без украшений
простой наряд под цвет листвы весенней.

И впрямь, она хорошенькая очень.
Благодарит отца, что дверь открыл.
А он своих знакомых видит. Хочет
семью представить, к ним и поспешил.
Так в вестибюле все они стояли
цветистой группой, весело болтали.
А я у кассы на посту притих,
хотя мне так хотелось слышать их.
Но, нет! Ведь я своей затее верен –
следить обязан за старушкой Мэри.

Минуты не прошло – он появился.
Костюм вечерний, начисто побрит.
Усов своих, понятно, не лишился.
Ему идут. Прекрасный внешний вид.
Лет двадцать пять. Высокий и красивый,
исполненный какой-то гордой силы.
Идёт. Прошёл. С торговкой рядом стал
И те слова заветные сказал,
что знал я наизусть. Дверь открывали
и до меня слова их долетали:

«Вот, Мэри, на! Тебе и мне на счастье»!
В руке старухи золото блестит!
Она, остолбеневши в одночасье,
то на неё, то на него глядит.
В руке её монета золотая.
Торговка изумлённо отвечает,
а я за ней: «Благослови вас бог!
Он счастье принесёт на ваш порог!
Сегодня же! Моё взойдёт к вам слово»!
Ну, вот и всё. К свершению готов я.

Я бросил взгляд через плечо направо.
С друзьями там прощается семья
и к лестнице подходит величаво,
что на балкон. Всё. Очередь моя!
А тот мужчина крупными шагами
к дверям театра шёл. В стекле, как в раме,
его я видел. Двери распахнул
и за сигарой в свой карман нырнул.
«Простите, сэр!– загородив дорогу,
ему я улыбнулся.– Слава богу!

У вас, быть может, прикурить найдётся»?
«Прошу вас»! Тотчас спичку он достал.
приподнял ногу, чиркнул, где придётся,
к моей сигаре огонёк подал,
и сам загородил его от ветра.
С тяжёлым сердцем, не теряя веры,
в глаза взглянуть не смея, прикурил
и, раскуривши, поблагодарил.
А краем глаза лестницу я видел.
Там девушка в прелестном юном виде,

в зелёном платье в ложу поднималась.
«Пожалуйста!– был вежливый ответ.
Он спичку погасил, а мне осталось
дорогу уступить. Иного нет.
Он в вестибюль шагнул и огляделся.
Наряд зелёный всё ещё виднелся,
но тут же промелькнул в последний раз
и скрылся навсегда от наших глаз.
А он его и вовсе не заметил.
Отправился в партер, красив и светел…

Я в переулок повернул с Бродвея.
От новых мыслей ощутил озноб.
Ведь если б вдруг, о прошлом сожалея,
скалад «Братьев Бийки» посетил я вновь,
то корпус там увидел бы бетонный –
заваленный до крыши многотонной
различной утварью бездушный дом.
И я б не обнаружил в доме том
ни признака того былого «склада»,
куда являлся прежде для доклада.

А, если вдруг, разыскивать я стану
майора Прайена, возможно и найду –
за письменным столом его застану,
где будет он, вселенной на беду,
бредовых планов множить варианты,
склонять и обаяньем, и талантом
людей полезных, что ему нужны,
к своим делам, что так ему важны.
А я бы для него был незнакомым –
мужчиной из неведомого дома.

Ах, доктор Данцигер! Тогда по телефону
я вам остановить их обещал.
По сути, повторил, как по шаблону,
всё то, что прежде сам себе сказал,
в тот день, когда я спорил с Эстергази.
Моё решенье выразилось фразой,
которую я вслух не произнёс,
но дал себе ответ на свой вопрос.
И вот сейчас сдержал я обещанье
С проектом состоялось тут прощанье.

Мужчина молодой, такой пригожий,
который должен стать его отцом,
на Данцигера здорово похожий
своей фигурой крепкой и лицом,
И эта девушка в зелёном платье,
прелестная и личиком и статью,
которые должны, как можно знать,
родителями Данцигера стать,
теперь уж никогда не станут ими.
Наука не узнает это имя.

Раздумий этих плавное круженье
ко времени, в котором я живу,
отныне не имеет отношенья,
к тому, что происходит наяву.
Они теперь в тумане полусонном
о будущем довольно удалённом.
Я рукопись в кармане ощутил.
Всё сделать, как задумал, хватит сил.
На мир я глянул новыми глазами.
Чудесный мир, не загрязнённый нами!

Ряды домов из бурых плит песчаных.
Их освещает тёплый, мирный свет.
Ночных небес безбрежны океаны.
И звёзды шлют мне радостный привет.
Мой мир! Что говорить? Несовершенен.
Но в выборе последнем я уверен.
Вздохнул я полной грудью. Красота!
Какая свежесть, радость, чистота!
И реки ещё чистые, как прежде,
И полон мир на лучшее надеждой.

И первая война из войн ужасных,
что человечество растлят и развратят,
пока маячит в будущем неясно.
Десятки лет покоя предстоят…
Я выбрался на улицу большую –
довольно в этот час ещё живую –
Лексингстон-авеню, пошёл на юг,
где ждёт моя любовь и верный друг.
Дом девятнадцать у Гремерси-парка.
Там перед ним фонарь сияет ярко.

Вверх