Готовлю я, вообще, довольно сносно,
хоть кухня дымом доверху полна.
По-холостяцки, словом. Да и поздно
готовку пищи изучать до дна.
Сегодня я готовил отбивные
на сале, относительно большие.
На сале же картошку жарил к ним.
надеясь с рукоделием своим
покончить в полчаса одновременно.
Попытка, ведь не пытка, несомненно.
Разносчик – мальчик с Фишборнского рынка
носил мне отбивные по-утрам.
На чёрный ход звонил мне без заминки.
Я принимал продукты лично сам.
Неглаженные брюки без обшлагов,
в полосочку зелёную рубаха,
широкие помочи и жилет,
свободные ботинки – чёрный цвет.
Тяжёлая цепочка часовая
через живот тянулась золотая.
Давал записку мальчику назавтра –
заказ на мясо и, что нужно мне.
Потом шагал к себе – готовить завтрак.
Ему на чай пять центов, что вполне
устроило мальчишку. Был он счастлив.
Благодарил меня без всякой фальши.
Я мясо дома в ледник уложил.
в бумаге грубой и предположил,
что паренёк уж в свой фургон забрался –
заказы развести скорей старался.
Сюда мне сало, масло доставляли
в дощатых тонких ковшиках. Они
продукт свежайшим долго сохраняли,
не то, что полимеры в наши дни.
Итак, на кухне жарилась картошка
Надеялся – дозреет понемножку.
Плита, как канцелярский стол большой,
Вся в завитках, с пылающей душой.
Мне нравилось на кухне. Здесь уютно.
Я здесь питался и в обед, и утром.
Четыре стула, стол и шкаф с посудой
Огромный шкаф – стена до потолка!
Мерцали мне приветливо оттуда
приборы, что нужны наверняка:
кастрюли, сковородки и тарелки,
от самых крупных, до розеток мелких.
И вскоре кухню жар плиты нагрел.
А я отрезать хлеба захотел.
Достал буханку, три куска отрезал.
Они предмет большого интереса.
Ведь этот хлеб вкусней всего на свете!
Вкусней того, что ем я здесь теперь!
«Тебя спасёт он от голодной смерти
в плену твоих питательных потерь,–
подумал я. Продукт он самый важный»!
Его пекла ирландка. Хлеб домашний
И был её ответ на мой вопрос –
она торгует хлебом лишь вразнос.
Я ужинал сегодня, как обычно.
Вечернюю газету пролистал.
Я у дверей газету эту лично
к шести часам привычно подобрал.
Газета «Ивнинг сан, Нью-Йорк», конечно.
По вечерам выходит безупречно.
Десятое. Январь. А год, какой?
Год восемьдесят десять дней – второй.
Потом сверял часы и мыл посуду.
Подробности описывать не буду.
Пасьянсом развлекусь до десяти.
В постели просмотрю последний нумер
газеты Фрэнка Лесли. Впереди
его рисунки и блестящий юмор.
Еженедельную газету эту
принёс сегодня почтальон к обеду.
В таком ключе прошли ещё два дня.
А после были гости у меня.
Обычный вечер. Темень наползает.
Горелка, лампа мягко освещают
всю комнату мою. И вдруг раздался,
казалось, оглушительный звонок.
Подпрыгнувши, у двери оказался.
Такого и представить я не мог!
Передо мной Рюб Прайен с милой дамой.
В неярком свете он сияет прямо.
Пальто до пола, искорки в глазах.
Пакет какой-то держит он в руках.
И женщина в пальто таком же длинном
покрыта капюшоном тёмно-синим,
В руках футляр на ремешке коротком.
А белый шарф умелою рукой
завязан у неё под подбородком.
Она брюнетка. Хороша собой.
«Привет, дружище,– молвил Рюб с улыбкой,–
Надеюсь, мы не сделали ошибки,
что навестить решили нынче вас.
Ведь мимо проходили в этот час»!
«Прекрасно, заходите, рад я очень!–
воскликнул я,– Ну, кто же не захочет
увидеть вечерком своих знакомых»!?
«Конечно,– Рюб сказал,– Знакомьтесь – Мэй!
Как хорошо, что вас застали дома!–
Меня представил спутнице своей.
Я их раздел, забрал из рук пожитки –
коньки, а проще – лезвия на плитке,
на деревянной плитке. От доски
шли кожаные с пряжкой ремешки.
«Мы в парк идём,– сказал мне Рюб,– кататься,
и воздухом январским надышаться.
Костры горят, флаг поднят над катками»!
Мне присоединиться предложил.
Я отказался: «Нет, сегодня сами!
Я этот спорт пока не охватил»!
Я кофе им сварил. А Мэй присела
за физгармонию. Она смотрела
те ноты, что всегда лежали там.
Я был не в курсе. Думал – старый хлам.
А эта физгармония похожа
на пианино. Слишком лишь пригожа.
Разделана чуть больше Тадж-Махала!
Из дерева, скорее это бук.
Резьбы и завитушек в ней хватало!
Как будто бы орава крепких рук
с ума сошедших резчиков внезапно
атаковала инструмент азартно!
В опилки превратила бы его,
в натуре не оставив ничего,
когда бы люди, применивши силу,
за волосы их прочь не оттащили!
А Мэй, отставив чашку, заиграла,
поставив ноты, нечто «Спрячь меня»,
«Фуникули» за этой пролистала,
потом ещё. Я пробовал вникать.
А Мэй мила. И платье шерстяное,
под цвет глазам коричневым, простое,
почти до пола. Белый воротник
с серебряною брошью – яркий блик.
И волосы черны, как смоль, с пробором,
затянутые в узел сзади споро.
Рюб восседал в качалке деревянной.
Он бесподобен! Граф! Ни дать, ни взять!
Сюртук с воротником стоячим странный,
и чёрный галстук, шириною в пядь.
А Мэй играла видимо прилично.
И пусть всё было, как-то непривычно,
но я и Рюб покачивались в такт
с улыбкою приятной на устах
и притворялись, будто эти песни
нам и милы, и очень интересны.
Потом мы обсуждали всё на свете,
вот на Девятой был вчера пожар.
Я предложил им выпить. Рюб ответил,
что им пора идти, что очень жаль.
Мол, до катка они не доберутся,
когда в моих хоромах наберутся!
Они ушли. Оставили меня
в таком расстройстве на закате дня,
что целый час никак не мог собраться,
в себе, во всём текущем разобраться.
На следующий день мне было плохо.
Позавтракал, газету почитал.
И вдруг мне стало жутко одиноко.
И проклял я весь этот карнавал.
Почувствовал, что всё, что сыт по горло,
что занимаюсь глупостью упорно.
Терпеть притворство не хватает сил.
Я «новой» книжкой в кресло запустил.
Живой Нью-Йорк за стенами представил,
кипящий в свете новых мер и правил.
Нью-Йорк восьмидесятых обратился
в одно воображенье, пыль и прах.
А тот, что за стенами, возродился,
крепчает, хорошеет на глазах.
Однако, бунт души, едва начавшись,
пошёл на убыль, бури не дождавшись.
Спустя минуту я готов был вновь
войти нормально в избранную роль.
Но дни бегут, я в них войти стараюсь,
но предпринять попытку не пытаюсь.
Ведь знаю – неудачу потерплю я.
А время шло, я словно в трансе жил,
и медленно, не злясь, и не тоскуя,
как будто от болезни отходил.
Однажды я сидел в своей гостиной.
Часа в четыре, может с половиной,
я лишь глаза от книги оторвал,
как понял: мир светлей и чище стал!
Приблизился к окну, наружу глянул:
дух захватило: мир от сна воспрянул!
На всём покров сверкающего снега!
А за окном бурлящий снегопад!
И улица и парк застыли в неге.
Белым-бело. В сиянье тонет взгляд.
Но, что творится в парке! Там детишки
кричат, бегут! Девчонки и мальчишки
в зелёном, красном, белом, голубом
в снегу валялись, прыгали кругом.
Я полчаса глядел на эти сцены.
А Сентрал-парк бесшумно, постепенно
в гравюру превращается на меди…
На чёрных ветках белый кант лежит,
исчезли все неровности на тверди,
исчез аллей, тропинок прежний вид.
Всё белой пеленой от глаз укрыто,
что было лишь вчера ещё – забыто…
И я пошёл и кофе подогрел.
И чувствую: охотно б, что-то съел.
Взял бутерброд и яблоко, да в кресло.
А на душе спокойно. Всё чудесно.
Темнело всё быстрей, похолодало.
Я это ощутил через окно.
Там белым снегом город накрывало
и стало очень тихо и темно.
Такая ли была тогда погода,
в том январе исчезнувшего года,
когда парил над миром прошлый век?
Смотрел ли в парк какой-то человек?
Я к газовым рожкам, и по привычке
зажёг их все, умело чиркнув спичкой.
И снова у окна уселся в кресло.
А в комнате уют и тишина.
И было так приятно это место.
Всё затопила тёплая волна.
Я думал, и не думал. Лишь картины:
бредущие по улице мужчины
наперекор метели в котелках,
фигуры женщин с муфтами в руках.
Они под ветром горбятся, живые
кварталы, покидая деловые.
И лошади бредут по мостовой,
подмёрзшей скользкой плёнкою покрытой.
Секунда, и мелькнуло предо мной
приподнятое, мокрое копыто.
О, я теперь не просто представляю
огромный город. Нет! Его я знаю!
Вокруг себя я чувствую его!
Я влился обитателем в него!
Как те, кто, как и я, при мягком свете
в своих домах спокойно ждут рассвета.
И пальцем шевельнуть мне стало тяжко.
Всё кофе собирался отхлебнуть.
Да не собрался и отставил чашку.
Подумал: «Нужно штору запахнуть».
Тогда я принудил себя подняться,
пройти к окну, со шторой разобраться.
Заметят, может, что ещё одно
погасло в доме светлое окно.
Горящих, видно, оставалось мало.
Но это уж меня не занимало…
Когда звонок над дверью затрезвонил,
я в кресле спал, верней, почти что спал.
«И кто визитом поздним удостоил?–
идя к двери, я сам себе сказал.
А, дверь, открыв, ничуть не удивился,
когда Россоф передо мной явился.
Он снег с ботинок дробно обивал,
и снег, налипший, с котелка снимал.
«Вот мимо проходил,– он с виноватой
улыбкою сказал,– Решил, что надо
проведать Сая, Как ему живётся…
Не помешаю? Сам передохну».
«Оскар, входите! Что же вам неймётся!
А я едва от скуки не вздремнул.
Я, если честно, рад вас видеть очень
в любое время суток, днём ли, ночью»!
Россоф вошёл. Он отдал мне пальто.
Я рад ему сегодня, как никто.
Он в чёрном сюртуке, блестящий лацкан,
Широкий галстук мастерски повязан.
Мы в комнату прошли. Оскар уселся
передо мной, сюртук свой распахнул.
Цепочку золотую вниз от сердца
он по жилетке чёрной протянул.
На ней висят брелоки золотые
и белые, возможно, костяные.
«Сейчас, Оскар, я разожгу огонь!
А, может, выпьем прежде по одной?
А, может кофе? Вы давненько ели?
Да, что же я расселся, в самом деле»?
Меня несло, не мог остановиться.
Ведь я давно по обществу скучал.
И всё сказать Оскару торопился,
а потому без умолку трещал.
«Да, нет, спасибо, Сай, я ненадолго,–
сказал Россоф,– Пожалуй, если только
рюмашку виски выпил бы сейчас.
Под снегопад придётся в самый раз»!
Я всё принёс в своём домашнем стиле.
И не спеша, мы виски пригубили.
Оскар на спинке стула потянулся.
«Как хорошо,– с улыбкою сказал.
Рукой к своей цепочке потянулся
и золотым брелоком заиграл.
Я покивал: «Действительно, прекрасно.
А в снегопад визитов ждать напрасно,
и к вечеру немного я устал,
совсем под эту вьюгу засыпал».
«Ах, Сай, вам развлекать меня не надо,–
сказал Россоф, – покой – моя отрада.
И ни к чему нам светская беседа.
Здесь так уютно, тихо и тепло.
Унялся ветер – добрая примета.
И снегом всё на свете замело.
А вам сейчас так хорошо и вольно.
Я вижу, Сай, сейчас вы всем довольны.
Легко, спокойно. Кажется, что я
Вам помогаю. Для чего ж друзья?
Доходят к вам, нет, не слова, а звуки,
журчанье речи. Тяжелеют руки.
Бокал и то держать тяжеловато.
Да он сейчас совсем не нужен вам.
Поставьте лучше на пол, с вами рядом.
Так, правда, лучше? Я отставлю сам.
Теперь его поднять вам не по силам,
ведь лень и нега разлились по жилам.
Попробуйте. Не вышло? Не беда.
Поднять его вы сможете всегда.
Устали вы сегодня, Сай, изрядно,
Уснёте вскоре тихо и приятно.
А я уйду, но выслушайте прежде
те пару слов, что вам сейчас скажу:
уснёте крепко с миром и надеждой,
исполните потом, что укажу.
Проснётесь освежённым, отдохнувшим.
Но, Сай, вы позабудете, проснувшись
о том, что на дворе двадцатый век,
и всё, что понаделал человек:
автомобили, космос, самолёты,
ракеты, ЭВМ, ТВ, полёты
к Луне, к другим планетам от Земли.
Вы имена забудете людей,
которых здесь не знать вы не могли:
политиков, артистов, палачей.
И кто такие Гитлер, Гиммлер, Геринг
не вспомните, проснувшись, хоть убейте!
Кто Джо Дассен, Мадонна, Уокер Пол,
кто Элвис Пресли, буги, рок-н-ролл…
Для вас остались неизвестным иксом
и Кеннеди, и Клинтон, Буш и Никсон.
Двадцатый век и двадцать лет последних,
которые закрыли прошлый век,
из вашего сознания бесследно
исчезнут, как и не было вовек.
Но вы из тех, кто очень прочно знает
тот мир, что нас сегодня окружает.
Январь. Уж двадцать первое число.
И первый снег. Весь город занесло.
Двадцатый век всё ближе подступает,
Но девятнадцатый не унывает.
На снеговых дорожках Сентрал-парка
веселье, санки, детская возня.
Но скоро ночь и в барах будет жарко.
Теперь же, Сай, послушайте меня.
Вы двадцать, двадцать пять минут проспите
и погулять, проснувшись, захотите.
не думая нарочно ни о чём.
На воздухе прогулка перед сном.
Гулять вы незаметно постарайтесь.
И встреч и разговоров избегайте.
И действий никаких не совершайте,
способных хоть на что-то повлиять.
Потом сюда спокойно возвращайтесь
и до утра в кровать ложитесь спать.
Всю ночь проспите. Утром, как обычно,
проснувшись, убедитесь – всё отлично.
Внушение гипноза улетит
Мир обретёт вполне обычный вид.
Но твёрдо вы запомните прогулку.
Но твёрдо вы запомните прогулку»…
Я был смущён. Проснувшись, глянул сразу
на стул, где был Оскар до этих пор.
Со мной такого не было ни разу:
Уснул при госте! О, какой позор!
Да, что же обо мне он думать будет?
Нахальства не простит и не забудет!
А, впрочем, что я? Мы же с ним друзья
Лишь посмеётся, скажет, мол, свинья…
Почувствовал себя я отдохнувшим.
Не спать же снова, только лишь проснувшись?
И перед сном решил я прогуляться.
Ведь долго в четырёх стенах сидел.
Протопал к шкафу. Начал одеваться.
Пальто, кашне и шапку я надел,
В ботинках тёплых, натянув перчатки,
прошёл в подъезд, играя с миром в прятки.
Никто мне не попался на пути.
И к Сентрал-парку я решил пройти.
Путь этот через улицу короткий.
Вот в белых шапках ёлочки-красотки.
Иду, любуюсь миром, ночь, как сказка.
Снежинки на ресницах бахромой.
Усы и борода под белой маской.
Дышу морозной, снежною зимой.
Свет фонарей метелью затуманен.
Крутящейся завесой одурманен,
бреду по чудо-парку без дорог.
Сплошной восторг: ни мыслей, ни тревог.
Иду, повыше ноги поднимая,
всем сердцем радость жизни ощущая.
От улицы не слишком удаляюсь.
Я заблудится, запросто могу.
Я вижу, как метелью заметает
следы мои, тонувшие в снегу.
И вдруг я слышу сзади, издалёка
затренькал колокольчик одинокий.
Звук с каждою секундой нарастал.
И вот я на дороге увидал,
как вынырнул из-за пушистых веток,
скользя по улице в фонарном свете,
красивый экипаж, способный тихо
по улице катить в такую ночь!
То были санки. А несла их лихо
лошадка, что во всю рысила мочь.
В санях открытых под одной накидкой
сидели двое. Места им с избытком
в санях хватало. Видно по всему,
прижалась дама к другу своему.
В руках держал мужчина кнут и вожжи.
На них большие шапки – мех и кожа.
Сквозь снег летучий рысила лошадка.
Смеялся колокольчик и звенел.
Двоим под снегопадом было сладко
А снег над ними хлопьями летел.
Но вот они проехали. Я вижу
их со спины, и колокольчик тише.
И вот исчезли санки, только снег.
Лишь долетел короткий женский смех.
Смех радостный, далёкий был такой
за бесконечной снежной пеленой.
Ну, ладно. Я, пожалуй, надышался,
Бродить по парку больше не желал.
Побрёл домой, и вот, к себе поднялся.
Разделся и в гостиной всё прибрал.
И к окнам подошёл, чтоб напоследок
на парк взглянуть, на снег в сплетенье веток.
И так мне захотелось вдруг опять
на воздухе минутку постоять.
Я на балкон, преодолев усталость.
На улице следов уж не осталось.
Моих следов, следов ли тех саней.
Снег ровный, незапятнанный лежал.
Всю улицу белее и ровней,
чем прежде до краёв он накрывал.
А, уходя, я бросил взгляд на север.
И удивился в этот поздний вечер
Сквозь снега пелену я вижу дом
Бывал я не однажды в доме том.
Светился ряд окон на длинном здании
Не спал ещё Музей естествознания.
Я в комнаты вернулся. Лёг, укрылся
и в миг, без промедления, уснул.
Лишь головой к подушке прислонился,
в глубоком сне, как в море, утонул.