«Рассказывай сначала! Думай, думай!–
твердил мне Рюб.– Про сани вспоминай!.
Нельзя же быть отпетым тугодумом!
Словечко, смех, движенье? – думай, Сай»!
Едва скрывал он разочарованье
и гнев о неисполненном желанье.
«Полегче, Рюб,– тут Данцигер сказал,–
Не утаил бы, если б, что-то знал»!
Он, Рюб, Оскар теперь в своей одежде,
сидели у меня в большой надежде,
что я свою прогулку вспомню точно,
из памяти добуду те штрихи,
которые исчезли, как нарочно,
как снег, неуловимы и легки.
Штрихи, что верно нам бы доказали,
что этой ночью в прошлом побывал я.
Они курили. Рюб лишь не курил.
Шеф у Россофа курево спросил.
Я был в рубашке. Кофе попивая,
подробности прогулки вспоминая,
перебирал я каждое мгновенье:
вот снег и санки, стук копыт глухой,
и женский смех, и колокольцев пенье
я в мыслях вызывал перед собой.
И снова на немой вопрос Россофа
сказал, что никаких примет особых
не нахожу в прогулке, хоть убей!
«Ну, были санки. Он катался с ней,
Они, конечно, что-то щебетали,
но их слова ко мне не долетали».
«А фонари?– спросил Оскар сердито,–
На газе ли? Электрофонари?
Светильники на улице открыты –
любуйся от зари и до зари»!
Я усмехнулся: «В голову любому,
когда выходит вечером из дома,
мысль не придёт смотреть на фонари
и вычислять, а, что там в них горит!
Вот так и я, при выходе из здания,
На фонари не обратил внимания»
Сидим. Тут доктор Дансигер брезгливо
взглянув на сигарету, загасил.
Он в пепельнице чёрной молчаливо
её, как злого гада раздавил.
«Ага, опять наш шеф курить бросает,–
мелькнула мысль. Россоф сказал: «Кто знает,
Возможно, получилось. Может – нет.
Мы в следующий раз найдём ответ.
Ну, а сейчас, пройдите, Сай, к балкону».
Я вышел, оглядел деревьев кроны
Мне эта процедура надоела.
Я выхожу уже не в первый раз.
«И что теперь прикажете мне делать?
Что выполнить предложите сейчас»?
«Глаза закройте». Что ж, я подчинился.
И вот, в ночи вчерашней очутился.
«Теперь представьте мысленно всё то,
чего не видел кроме вас никто:
картину снежной ночи. Не спешите
и каждый шаг подробно опишите»!
Через минуту, глаз не открывая,
я начал: «Вижу белый, чистый снег…
следы мои он быстро заметает,
стоят деревья, как в волшебном сне.
Блестят снежинки в круглых пятнах света
под фонарём серебряного цвета.
Ни звука. Вниз гляжу минуты две.
Прохладно. Возвращаюсь я к себе.
На север взгляд, а там привлек вниманье
в окошках свет. Музей естествознания.
Уборщицы наверно за работой.
Задёрнул шторы. К сожаленью, всё!
Уверен, что не упустил чего-то,
закончив путешествие своё».
Я в комнату шагнул, они молчали.
Сидели, кто в расстройстве, кто в печали.
Но доктор Дансигер поднялся вдруг:
«Вернитесь на балкон со мной, мой друг!–
сказал он, и плечо сдавил до боли.
Выходим и вдвоём стоим на воле.
«Смотрите!– Он меня за подбородок
схватил, лицом на север повернув.–
Сейчас довольно ясная погода,
и взор ваш невозможно обмануть!
Ведь прошлой ночью вы туда смотрели!
Так, где же он теперь на самом деле?
Музей естествознания! Где он?
Вы видели его? То не был сон»?
И я смотрел, едва не без сознания.
Передо мной стеной стояли здания.
Давно от взгляда с моего балкона
Музей естествознанья заслонён
домами из металла и бетона,
С балкона моего невидим он!
А дальше чёрт-те что происходило:
сознание удачи поразило
меня и Рюба. А Оскар бледнел,
а Рюб шептал: «Свершилось»! И краснел,
потом орал он во всю глотку: «Вышло»!
Да так, что в Сентрал-парке было слышно
Они трясли мне руку, обнимали.
Я глупо улыбался и балдел.
Друг друга все с победой поздравляли,
а я молчал. Я осознать хотел,
что был вчера, и, правда, в прошлом веке.
И были там живых два человека.
Ещё лошадка. Нет её давно.
И это было вовсе не кино.
Я постепенно понял всей душою,
какое дело пережил большое…
Потом мы бормотали, что попало,
и я со всеми вместе ликовал.
Но мысленно, ни много и, ни мало,
я на балконе ночью той стоял
и пялился сквозь пустоту пространства
туда, где год за годом с постоянством
росли кварталы, вышки и дома.
И там была такая же зима.
Теперь я точно знал, что нет преграды.
Могу туда попасть, когда мне надо.
Мы через полчаса на «складе» были.
Проверки состоянья час настал
И в комнату меня препроводили,
где раньше с Рюбом я уже бывал.
Меня, как принца в кресло усадили,
ларингофон на шее закрепили
Мои слова писал магнитофон.
Для протокола запись делал он.
А девушка на пишущей машинке
писала их за мною без заминки.
У стен стояли, кое-где сидели,
чего-то ждали. Все напряжены.
Я говорил и думал: в самом деле
мои слова, без шуток, им важны.
Здесь Данцигер и Рюб, и Россоф бледный,
из Принстона историк неприметный,
полковник Эстергази, явно сноб,
десяток неизвестных мне особ.
Меня несло. Я вспоминал детали
всего, что знал и помнил изначально.
Я называл людей, знакомых прежде:
кто и когда, и почему, и где.
И фильмы, и актёров, без надежды,
что всех припомню в пёстрой череде.
Я вспоминал события и факты:
пожар, затор, авария на шахте.
Потом припомнил и сказал не в лад,
в каких обёртках ныне шоколад,
и, что живёт индеец чистокровный
в Вайоминге. Он сиу очень скромный.
И, что снесли вокзал наш Пенсильванский
совсем недавно… В комнату вошёл
коллега молодой – военный в штатском.
Он к машинистке быстро подошёл,
забрал листы печатные и сходу
унёс их продолжать свою работу.
Я продолжал знакомых вспоминать,
их имена и возраст называть.
А девушка строчила неустанно,
за мною поспевая непрестанно.
Я личностей великих два десятка
сумел ещё припомнить и назвать.
Известных фактов кучу, для порядка.
И то, чего никто не мог бы знать.
Я всё перечислял, не зная меры.
При всём, при этом очень твёрдо верил,
что факты и персоны, что назвал,
из мира, где вчера я обитал.
Дверь отворилась, и явился вскоре
мужчина лысоватый, лет под сорок.
«Пока нет нарушений, всё в порядке!–
сказал он, улыбаясь, и ушёл.
По комнате шумок прошёл невнятный,
а я неспешно исповедь повёл:
«Продлили комикс, кажется «Орешки».
В нем героиня девочка, как в прежнем.
Её зовут Люси. Собачке Снупи
она сказала, что секреты в супе…
К одиннадцати Данцигер поднялся.
Сказал, чтоб отдохнуть я попытался.
А к полудню мы знали без сомненья,
что всё и вся из мира моего,
который твёрдо знал до приключенья,
который помнил более всего,
осталось прежним, сущим и сегодня.
Итак, шаги, что сделал я свободно
в том веке, не затронули его,
не изменили ровно ничего
и в нашем времени. Всё так, как было.
Моя прогулка мир не изменила.
А это, безусловно, означает:
эксперимент возможно продолжать.
Понятно, осторожность соблюдая,
чтоб дров, как говорят, не наломать.
Мы разошлись, когда уже темнело.
Кейт навестил, конечно, первым делом.
Она закрыла магазинчик свой
И тотчас поднялись мы к ней домой.
И полчаса она меня пытала.
Три раза я рассказывал сначала,
как было там, и как домой вернулся,
что чувствовал, что слышал и видал,
что пережил потом, когда проснулся…
Как мог, я всё подробно рассказал.
«Но, всё-таки, но, как же это было?–
В четвёртый раз она меня спросила.
И, как я ни старался, ни пыхтел,
а чувства передать ей не сумел.
«Но, как же это было»? Не расскажешь,
Со снежной ночью сердца стук не свяжешь.
На «склад» вернувшись, я переоделся.
Россоф свои вопросы задал мне:
«Реально ль то, чего там насмотрелся,
не страшно ли в глубокой старине?
Готов ли снова эмоционально
принять возврат к годам ушедшим, дальним»?
Я не спеша продумывал ответ.
Я в мыслях видел санки, узкий след.
Я слышал колокольчик затихавший
и женский смех счастливый, настоящий.
И по спине мурашки побежали!
С восторгом снова вспомнил я ту ночь,
снежинки, улетающие в дали
и санки уносящиеся прочь.
Я Оскару кивнул и «да» ответил.
Как одевался сам и не заметил.
Потом меня в «Дакоту» отвезли.
Теперь мы торопились, как могли.
Ведь сутки лишь остались до момента
отправки злополучного конверта.
Я к четырём часам к себе поднялся.
Там, в коридоре, с рынка был пакет.
Войдя, я с ним на кухне разобрался,
К шести часам готовил на обед
варёную картошку, отбивную –
не толстую, но сочную такую.
Я чувствовал, что я пришёл домой.
Квартиры словно не было другой.
Пока моя картошка закипала,
газету пролистал я, как бывало.
«Ивнинг сан» за январь, двадцать второе,
И год, понятно, восемьдесят два.
Суд над Гито – вот дело затяжное!
Убил ведь президента Гарфильда!
В Вайоминге на ферме одинокой
индейцы беспощадно и жестоко
скальпировали целую семью:
отца и мать с детьми, с ещё семью…
Тут у входной двери звонок раздался.
С газетою в руках открыть подался.
Открыл… а перед дверью Кейт стояла.
Стоит и смотрит. Длинное пальто
Свою головку шарфом повязала.
Смущение скрывает, как никто!
Ждёт, что скажу. А я молчу – ни слова.
К такому повороту не готов я!
В гостиную скользнула – раз и там.
Но я не принимаю нынче дам!
«Какого чёрта, Кейт? Что за явленье?–
Воскликнул я. Она же – прочь стесненье –
тяжёлое пальто с себя снимает,
рывком долой косынку с головы.
На кресло быстро снятое бросает
и поворот ко мне: «Иду на Вы»!
Она прелестна: шёлковое платье –
красивее не мог и пожелать я!
Бутылочно-зелёное оно
фестоном кружевным обведено.
И медь волос, взгляд карих глаз тревожный
на этом фоне смотрятся роскошно.
Уж очень хороша – я улыбаюсь.
Она улыбки только и ждала:.
«Иду с тобою, Сай! Я собираюсь
увидеть отправление письма.
Оно моё и видеть всё должна я»!
Я женщин, безусловно, уважаю.
На женщин не взираю свысока.
Они ведь держат мир в своих руках!
Их принципы не меньше, чем мужские.
Сказать по правде, несколько иные.
Во всём на Кейт могу я положиться.
Добро и зло мы делим на двоих.
Но, как ей можно в прошлом очутиться?
Позволить это выше сил моих!
Кейт у плиты, я за столом. Обедать сели.
Не прерываясь спорили о деле.
Себя я начал чувствовать ханжой,
моральный защищающим устой.
Всё потому, что Кейт плевать хотела
на важность государственного дела,
что вложены в проект большие силы,
большие средства, множество людей.
Кейт без усилий, с логикою милой
до женской правды добралась своей:
в научный шурф упрятанный глубоко,
обставленный словами о высоком,
игрушка дорогая ваш проект,
и для забавы созданный объект!
Вы просто забавляетесь игрушкой!
И словно в детстве девочка-подружка,
сквозь круг мальчишек продиралась лихо,
чтоб с ними позабавиться игрой,
вела своё настойчиво и тихо.
И аргументы выдала горой.
И тут я сделал грубую ошибку:
сказал ей с удручённою улыбкой:
«Без подготовки дело не пойдёт.
Осилить ты не сможешь переход».
На это Кейт резонно возразила,
что море нужных знаний накопила,
что тоже подготовлена отлично –
она куда сильней, чем я вчера!
И это было ясно и логично.
Моя подруга Кейт была мудра.
Теперь мы с нею оба знаем зримо –
задуманное всё осуществимо.
Я достоверно знал, что мы вдвоём
с ней в прошлый век, как я вчера, войдём.
Ведь силы убеждённости с лихвою
достаточно, чтоб Кейт увлечь с собою.
Поели мы. Обед беседой красен,
а спор наш завершился сам собой.
Не то, чтоб я сказал, что я согласен,
с улыбкой покачал лишь головой.
На следующий день мы вслух читали.
Сначала всю газету пролистали.
Потом достал я свеженький роман.
В восьмидесятом был в печать он сдан.
Названье «Обвинённая в убийстве»,
бумажный переплёт, страниц на триста.
Но прежде я развёл огонь в камине.
Кейт на кушетку рядом усадил.
Я начал первым. Помню и поныне –
мы про себя смеялись от души.
Смеялись над напыщенностью прозы,
в которой все слова, движенья позы
подчёркнуто значимы и важны,
длинны все предложенья и сложны.
Я думаю, и там, в восьмидесятых
посмеивались умные ребята
над этим экзерсисом Саутуорта.
Но тут же я улыбку погасил.
«Серьёзным нужно быть. Какого чёрта?
Должны мы атмосферу уловить»!
Кейт поняла. Улыбку погасила.
Как вижу, наставлений не забыла.
Читали с перерывом на обед
историю любви, измен и бед.
И вот прочли. Пришла пора проститься.
Читает Кейт последнюю страницу;
«Она на тело мёртвое смотрела.
И были на лице её видны,
хотя она того и не хотела,
следы её немыслимой вины.
Лицо одновременно выражало
и грусть, и отвращение, и жалость».
«Постой, постой-ка!– тут я Кейт прервал,
и ей, стараясь очень, показал
лицо той Джентилиски из романа,
которая вину свою скрывала.
Нахмурив лоб, раскрыл глаза пошире
и рта приподнял правый уголок.
«Печальней лиц не сыщешь в целом мире!
Я левый глаз уставил в потолок,
прищурив правый,– Это будет жалость,–
Отвесил челюсть,– Что теперь осталось?
Имеем и печаль и сожаленье.
Теперь добавим малость отвращенья»!
Оставив маску, губы искривил
И, не меняя образ, вопросил:
Как будто всё. И на кого похож я»?
«Удавленник!– смеясь, сказала Кейт.
На редкость неестественная рожа!
Такую не скроить в один момент»!
«Вот этого-то я как раз боялся.
Мой опыт, как я вижу, не удался.
Но Джентилиска, я держу пари,
вполне способна, что ни говори,
с такой задачей справиться успешно.
Добавить может к этому неспешно
ещё и ужас, радость и досаду,
не напрягая мускулов лица!
Но по секрету высказать мне надо,
что эти люди – чистые сердца,
которым нравятся такие книги,
в которых те же, что у нас, интриги,
мне нравятся – открыты, видит Бог.
Что делать, ведь наивность не порок»!?
Кейт молча, понимающе кивнула.
В камине монотонно тяга дула.
За окнами лишь небо серебрится.
Там царствует Нью-Йоркская зима.
Я ощущал, я знал, что мне не снится –
та самая, из прошлого. Сама
она пришла и снега навалила.
И я в ней был. Вчера лишь это было.
«Они все там,– я тихо Кейт сказал,–
Они нас ждут». Я это твёрдо знал.
И очень живо ощутил я снова
реальность восемьдесят второго.
Моя уверенность и Кейт передалась.
Она согласно головой кивнула.
«Пора, пожалуй, подошёл наш час,–
промолвил я. Она ко мне прильнула.
Я за руку взял Кейт. Сидим в уюте,
совсем одни минута за минутой,
волнение, стараясь превозмочь.
И вот оно совсем уходит прочь.
И вот сошло, утихло напряженье.
Настал момент последнего свершенья.
И, зная точно, что Кейт не отстанет,
я чётко, про себя, заговорил:
«Минуты через две момент настанет,
когда ты вдруг уснёшь, лишившись сил.
Ты будешь спать. Когда глаза откроешь
приятной предвечернею порою,
настанет двадцать третье января.
Вдвоём вы с Кейт сидите здесь не зря.
Ты выйдешь с нею в парк, но позабудешь
всё, чем живут в двадцатом веке люди.
Лишь об одном ты будешь ясно помнить:
на почте вы получите ответ.
Из главпочтамта в полшестого ровно
отправлен будет голубой конверт.
Увидеть нужно, кто его отправил.
Пойдёте с соблюденьем строгих правил –
контактов никаких не допускать,
причинами случайностей не стать.
И лишь, когда вы через парк пойдёте,
о нашем веке память обретёте.
И станете впервые во вселенной
историю живую наблюдать»!
Проснувшись, я подумал: «Непременно
на главпочтамт мы с Кейт должны сгонять»!
Кейт на меня смотрела: «Я вздремнула.
Пойдёшь на почту»? Встала и встряхнулась.
«Пойду, сказал, потягиваясь, я,–
Вот тоже задремал, прости меня»!
«Всё хорошо. Давай-ка собираться,–
Сказала Кейт,– К пяти б туда добраться»!
Пальто и боты, шапку меховую
надел в прихожей. Кейт – пальто и шарф.
В каком году и веке существую,
не больше знать хотел, чем старый шкаф.
Не встретился никто. Морозно было.
Прошли по парку там, где пруд застылый.
Из парка вышли к Пятой авеню.
Полез в карман, где мелочь я храню,
чтоб оплатить проезд. Тут Кейт негромкий
стон издала, какой-то робкий.
Лицо её внезапно побелело,
качнулась и зажмурила глаза.
Обнять и поддержать её хотел я,
но тут же потерял опору сам.
С трудом лишь на ногах я удержался.
За плечи обнял Кейт, она дрожала.
Вот это да! Вот это переход!
Какой невероятный поворот!
Опёрся я о дерево спиною,
А Кейт стояла рядышком со мною.
Я глубоко вдыхал холодный воздух,
Пот на лице помалу высыхал.
Я справился с собой, лишь странный отзвук
в мозгу моём ещё не угасал.
Вот отпустило Кейт. Глаза открыла.
«Прошло,– сказала. Плечи распрямила
и облизала губы. Ведь они
от страха пересохли, запеклись.
«Но, боже мой! Мы здесь на самом деле!–
без голоса шепнула еле-еле.
Мы к улице не сразу повернулись.
На это мы решиться не смогли.
Но звуки слуха нашего коснулись:
скрипят колёса по снегу вдали,
и тарахтит разбитый, старый кузов,
и вожжи хлопают. Взглянули: грузно
две лошади омнибус волокут.
Прошло всего лишь несколько минут,
как он всё поле зрения заполнил.
Смотрел я на него и твёрдо помнил
откуда я сюда на время прибыл,
каким путём сейчас сюда попал.
Я был самим собою, где б я ни был,
но целую минуту принимал
тот явный факт, что мы стоим на Пятой
январским серым днём со скромной датой –
в году, минувшем давнею порой.
…Год тысяча восемьсот восемьдесят второй!