Привычным стало, выйдя из «Дакоты»,
попасть в январь на сотню лет назад.
На восемьдесят восемь, без чего-то,
точнее не прикинешь наугад.
А я привык к процессу перехода.
И знал, что без сомнительной работы
свершается желанный переход
в тот самый день и тот желанный год.
Не удивился, видя в Сентрал-парке
саней цветных десятки и десятки.
Их лошади без видимых усилий
по парку, словно пёрышки носили.
А в центре парка, на пруду замёрзшем,
катаются, кружатся на коньках.
Детишек в парке взрослых втрое больше,
Их всех привлёк вчерашний снегопад.
Они на санки падают с разбегу,
Потом скользят, орут, гребут по снегу.
А малышей на санках там и тут
закутанными старшие везут.
Одни провёз старик белобородый.
Тащил и улыбался на погоду.
И вижу всех, кого я здесь встречаю,
так откровенно тешит яркий снег,
Большую радость люди не скрывают.
И снегопад стал праздником для всех.
И для меня он праздник! Замечаю,
что счастлив от того, что возвращаюсь.
Однако, воскресенье – выходной.
Вернувшись, буду встречен всей гурьбой.
И Пикеринг, конечно, без сомненья
проводит дома это воскресенье.
Подумав так, домашние заботы
решил я сократить - в салун зайти.
Тарелка супа, пара бутербродов.
А там сказать: «Измучился в пути»!
Прощенья попросить у тёти Ады,
Мол: сыт, устал, мне ничего не надо.
И поскорее в комнату свою.
А завтра, что задумал, сотворю.
Я так и сделал. Славно подкрепился,
свернул к крыльцу и… сходу очутился
в компании жильцов, моих соседей
у двух больших с упряжками саней!
Тотчас же Феликс Грир меня заметил.
Сидел в санях он с девушкой своей.
И заорал: «Сай Морли! С возвращеньем!–
Глаза его сияли возбужденьем,
Наверно из-за девушки его.
Милее нет на свете для него.–
Вы вовремя! Поехали кататься!
Вам ровно три минуты, чтоб собраться!
Нас Пикеринг кататься приглашает.
Он нанял пару дорогих саней»!
Я ошарашен. Как мне быть не знаю.
А по ступеням Джейк спускался с ней.
Он Джулию поддерживал под локоть.
Сама она – изящество и лёгкость.
На нём блестящий, выходной цилиндр.
Дух праздника у лестницы царит.
Вот Байрон Доуверман. Он не скучает –
забраться в сани даме помогает.
За Джулией выходит тётя Ада.
Мод Торренс показалась рядом с ней.
И все они мне, вижу, очень рады.
Приветствуют. Всё ясного ясней.
Теперь не отвертеться от общенья
и милым людям врать про приключенья.
Но тут и Джейк мне руку протянул,
В глаза мне как-то искренне взглянул.
Сказал, что рад выздоровленью дяди,
что мой приезд, на радость, очень кстати!
И Джулия так радостно глядела,
и руку мне пожала так тепло.
что уходить от них перехотелось.
«Поеду с ними! Вроде, повезло!–
подумал я.– А тут и тётя Ада
поцеловала в щёку: «Очень рада
я возвращенью вашему. Вперёд!
В санях прогулка славная нас ждёт»!
Мой саквояж взяла, дверь отворила,
и саквояж в передней положила.
Мне дам своих представили мужчины
и указали место в их санях.
Но Джейк сказал: «Стеснять вас не причины
Довольно места есть и у меня»!
И, чтоб рассеять всякие сомненья,
втолкнул меня под локоть на сиденье.
Был у меня растерянный видок.
И, чтоб я с ними сел на передок,
мне Джулия любезно предложила.
И Джейк с ней согласился очень мило.
И тут же «ремешки» мне предлагает.
Так вожжи он изволил называть.
Понять не мог я, что он затевает.
Потом решил, как есть всё принимать.
Возможно он невротик, сам страдает,
когда невольно в крайности впадает.
Понятно, от вожжей я отказался.
Ведь, если бы за них сейчас я взялся,
То кони хохотали б до утра.
Решили бы – весёлая игра!
Мод с тётей Адой позади уселись,
А Джулия меж Джекобом и мной.
Довольно тесно. Руку еле-еле
я на сиденье, за её спиной,
тихонько положил. Не повернуться.
Внимательно следил, чтоб не коснуться
её на самом деле. Заставлял
себя отвлечься, как- то. Сам не знал
на что смотреть: на лошадь, на ограду,
лишь не на ту, что здесь, со мною рядом.
«Готовы?– крикнул Феликс. Громогласно
ему ответил Джейк; «Готовы! Да»!
Щелчок вожжей – ответ единогласный.
Толчок, рывок и началась езда!
По мостовой бесшумно заскользили.
По снегу наши сани будто плыли.
На Двадцать первой лошади взвились
И, всхрапывая, рысью понеслись!
По улице мы птицей полетели,
И тут уж колокольчики запели!
Ну, что сказать? Остаток дня и вечер
Назвать возможно просто: волшебство!
Прекрасный сон! Приветствия и встречи!
Манхеттен был санями запружён!
Звон колокольчиков наполнил воздух.
Белым-бело! И постоянный отзвук
весёлых голосов, хлопков вожжей,
потоки отдыхающих людей.
Омнибусов, повозок было мало.
Больших фургонов, словно не бывало.
Все мостовые, скверы, тротуары –
всё людям отдано – гуляйте – не хочу!
Забава всем, и молодым и старым.
Затеять гонки нашим по плечу!
По Пятой авеню летим, как ветер.
Казалось бы, обгоним всех на свете.
Грудь в грудь с двумя упряжками мы шли,
а Феликс Грир отстал от нас вдали.
Потом догнал в аллеях Сентрал-парка.
И понеслись по ним под солнцем ярким.
Потом мы дальше через парк помчались
и вылетели в сельский регион.
За городом теперь мы оказались,
но на Манхеттене разлёгся он!
Подъехали к бревенчатой таверне.
Под вывеской «Гейб Кейс». Она наверно
ещё лет двадцать может простоять.
Уже темнело. С полчаса за пять.
Заполнен двор санями. Их с полсотни.
Приток гостей особенный сегодня!
Все лошади попонами накрыты.
Внутри – не протолкнуться. Все стоят.
на дружные компании разбиты.
Смеются, пьют, куда не бросишь взгляд.
Меня окликнул Феликс. Я к нему.
Мне с ними быть спокойней самому.
Мы ели бутерброды, запивая
вином горячим, сладким, улыбаясь.
поскольку из-за шума, хошь не хошь,
ни слова всё равно не разберёшь.
Домой мы возвращались, как и прежде.
На Пятой авеню искрился снег.
Снежинки оседали на одежде.
Летели сани, как в волшебном сне.
И вот на Двадцать третью мы свернули,
затем к Гремерси-парку повернули.
И Пикерингу я тогда сказал,
что лучшего денька ещё не знал.
Благодарил за чудную поездку,
которая прошла удачно, с блеском.
Мне Пикеринг кивнул, куря сигару.
За ним, как лента, вился сизый дым.
«Ну, что вы, Морли! Мы поддали жару,
счастливые событием одним»!
«Да, что вы!– я сказал, а сам подумал:
«Шантаж прошёл удачно и без шума»!
Вновь Пикеринг с улыбкой покивал.
Ко мне он повернулся и сказал:
«Мы там, в таверне Гейба, вас искали.
И я жалел, что вас мы потеряли.
Хотелось мне, чтоб выпили вы с нами.
И поддержали тост там за столом»!
Какой намёк скрывался за словами?
Горящий взгляд светился торжеством.
Потом я понял: Пикеринг нарочно
тянул к концу прогулки, сколько можно,
то главное, что хочет сообщить.
Но я не тороплюсь переспросить.
И Джулия сама тогда сказала,
казалось, раздражение скрывая:
«Мы, мистер Пикеринг и я, сегодня
помолвились, поженимся на днях».
Я эту новость принял несвободно:
в груди заныло сердце у меня.
Но, выраженье на лицо навесив,
пригодное для восприятья вести,
я произнёс все нужные слова,
мол, так распорядилась их судьба!
Поздравил Джейка, Джулию поздравил,
как говорится, в духе лучших правил
Я улыбался Джулии: «Надеюсь,
большое счастье в браке будет вам»!
Моя улыбка таяла. Развеясь,
покинула совсем мои глаза.
И Джулия, заметив перемену,
качнула головой и, несомненно,
изрядно рассердилась на меня.
Во взоре тучка среди бела дня.
А я спросил, где будет их венчанье,
Где будет праздник бракосочетанья.
И Джейк и тётя Ада оживились
И стали говорить и что, и как.
Но для меня слова их отдалились.
«Она ведь навсегда в его руках,–
так думал я,– ведь для него помолвка
понятие совсем иного толка,
чем для меня. Помолвка ведь закон!
И Джулией навек владеет он»!
Я вспомнил вдруг его татуировку,
что на груди наколота неловко.
Её тогда так грубо накололи,
что и теперь навряд ли зажила.
Доставила видать изрядно боли.
Особою приметою была.
Но более всего теперь я думал
о Джулии. Безрадостнее думы
я никогда ещё не отмечал.
Ведь наперёд всю жизнь её я знал.
Не верилось мне, что она б желала
принадлежать так, как принадлежала,
по убежденью Джейка, безраздельно,
ему навек. Ему лишь одному!
О, нет! Она была натурой цельной.
Она ведь не простила бы ему
ни шантажа, ни махинаций грязных,
ни тайных дел, бесчестных и опасных.
Но, что мне делать? Должен я опять,
о нём всё зная, тупо промолчать?
Позволить этой девушке прелестной,
такой сердитой и такой чудесной
в замужестве за этим негодяем
фатально исковеркать жизнь свою?
И я шептал сквозь время: «Знаю, знаю!
Ах, доктор Данцигер, я сознаю.
Вы скажите «Вмешаться невозможно!
Ни краешком, ни крайне осторожно»!
От этих размышлений я устал.
Что делать, положительно не знал.
Ложиться спасть? Тревога не позволит.
Мне не уснуть, пытаться и не стоит.
Тогда с саней помог сойти я дамам.
Те попрощались дружною гурьбой.
А парни на санях отсюда прямо
своих подружек повезли домой.
А может, не домой. Да, кто их знает,
где вечерами молодёжь гуляет?
А Джейк собрался сани отвезти
в прокатную конюшню. И, решив,
что я поеду с ним, хозяйка дома
закрыла дверь. Я у саней остался.
и Джейку на прощание махнул.
И тут же от него к крыльцу подался,
А Джейк вожжами весело тряхнул
и тронулся. Как только он отъехал,
я повернул от дома и без спеха
пошёл. Куда? Да я не ведал сам.
По Двадцать третьей авеню пустынной,
такой холодной, бесконечно длинной…
Поднялся ветер. Снег пошёл крупою.
Он жёсткий был и бил в лицо, как дробь.
Я продолжал беседу сам с собою.
Как эта ночь, накрыла душу скорбь.
Дошёл я до Шестнадцатой. Услышал,
что конка догоняет. Глянул. Вижу
везёт лошадка, голову пригнув,
заснеженный вагон. Кнутом взмахнув,
легонько подогнал её возница.
Я вдруг решил немного прокатиться.
Мужчина был единственный в вагоне.
В пальто, усатый, с круглым котелком.
Его фигура в тусклом свете тонет
той лампы, что висит под потолком
под жестяным, погнутым абажуром.
Мужчина был задумчивым и хмурым.
Катилась конка. Я смотрел в окно.
Все виды Третьей помнил по кино.
Они декор для «вестерна» плохого
что Голливуд суёт в картины снова.
Я дверь открыл и на площадку вышел,
а дверь потом захлопнул за собой.
Стоял там кучер под нависшей крышей
с закутанной огромной головой.
И под пальто напялил он одёжек
такую уйму, сколько втиснуть можно.
Он выглядел бесформенным, как куль.
«бронёй» укрытый против снежных «пуль».
И глянул подозрительно и строго.
В глазах вопрос и смутная тревога.
«Как холодно, погода безобразна,–
промолвил я, чтоб, что-нибудь сказать.
«Да, холодно,– сказал он без сарказма.
И я не стал беседу продолжать.
«Работать вам приходится подолгу?–
чуть позже, после паузы недолгой,
спросил я. «По четырнадцать часов.–
ответил кучер, сдув ледок с усов.–
Но больше получается обычно.
Ведь свой вагон помыть я должен лично.
Не очень-то с семьёй своей побудешь»?
Я отвечал, что нет, что так нельзя.
«А, что нам делать? Тянут лямку люди.
С нуждой мы неразлучные друзья.
Мы доллар девяносто зашибаем
за день работы. Отдыха не знаем.
Не только в будни. Многие из нас
по воскресеньям трудятся подчас.
Но иногда, раз в месяц отдыхаем
И в воскресенье церковь посещаем.
И вот священник в церкви возглашает:
«Благодарите господа за пищу,
за всё, чем вас господь благословляет
благодарите и богач, и нищий»!
А я теперь задумываюсь часто:
за что же мне его благодарить?
За то, что я за свой кусок несчастный
горбом и мукой должен заплатить?
Возможно для богатых – провиденье,
а бедным людям слёзы да мученье.
Вы говорите – холодно? Чтоб знали,
ведь раньше нам сидеть тут разрешали.
Но прошлою зимой в большой мороз
один из наших намертво замёрз!
В конце пути уснул на табуретке
И не проснулся. Случай хоть и редкий,
но меры приняли. Сидеть запрещено.
Без утепленья дело решено!
И я теперь, когда мороз накроет,
затопаю ногами и встряхнусь.
О детях думаю, под ветром стоя.
Как обниму, когда домой вернусь.
Они ведь у меня, по крайней мере,
не в сенных баржах спят. И я уверен,
пока я жив, того не допущу,
и ради них на службе продержусь».
«Спят в сенных баржах? Я не знал такого»!
Сердито глянул он и вымолвил сурово:
«А где, по-вашему, они ночуют?
Те, что вам днём газеты продают,
ботинки чистят, мелочью торгуют.
Да где ещё они приют найдут?
Там, на Ист-Ривер, сенных барж десятки.
Ни для кого в Нью-Йорке не загадка,
что тысячи мальчишек и девчонок,
не нужных никому, почти с пелёнок,
ночуют там. Один ночлег для них
Вот и терплю мороз ради своих».
Замедлив ход, остановилась конка.
Решил сойти. Не знал, что и сказать.
«Счастливо вам»? Куда там! Очень долго
ему придётся счастья ожидать!
Сказал лишь «До свиданья» на прощанье.
И кучер мне ответил: «До свиданья»!
Дошёл я до Бродвея не спеша,
ночным морозным воздухом дыша.
Пролётку взял у «Метрополитена»
В душе моей большая перемена.
Пока к Грэмерси-парку подъезжали,
мне стало ясно, как я поступлю.
Вечерний город – царство без печали,
веселье, санки – всё, что я люблю!
И он же город кучера и деток,
что в сенных баржах спят зимой и летом.
В то время как в санях звучал наш смех,
те забирались в трюмы на ночлег.
Да, город перестал быть просто фоном
к визиту, как в музее сохранённым.
Обрёл он живость, полную реальность.
Здесь люди живы. Джулия жива.
И в этом мире жизнь их не формальность.
Они не пожелтевшая трава,
не лица на коричневатых фото.
Они, как мы. Печали и заботы,
любовь и радость, и успех, и честь,
как в наше время, неизменны здесь.
Жизнь Джулии не эпизод былого.
Она одна. Не повторится снова.
И в этом есть ответ на все сомненья.
Проект велит не вмешиваться в жизнь.
Не делать непродуманных движений,
способных что-то, как-то изменить.
Но там, у нас, я не сумел бы точно
смотреть бесстрастно на союз порочный,
прелестной, скромной девушки такой
с мошенником, с преступною судьбой.
Я всё бы сделал, чтобы всё исправить,
позорный брак предотвратить, отставить…
И здесь, я понял, не смогу иначе.
Я по веленью сердца поступлю.
Ведь я вполне уверен был, тем паче:
своим влияньем благо сотворю!
Пусть мы общались с Джулией недолго
Но мне и часа бы хватило только,
чтоб главное узнать о ней сполна.
Передо мной сидела ведь она,
когда её портрет взволнованной рукою
я рисовал, изрядно беспокоясь.
Кто правильный портрет создать умеет,
свою модель настолько узнаёт,
насколько и стараясь, не дозреет,
когда недели рядом с ней живёт.
Однажды психиатр один известный
разглядывал с огромным интересом
рисунок пациента своего.
Прекрасный мастер выполнил его.
Смотрел, смотрел, затем сказал уныло:
«Ну вот! Теперь я понял, что с ним было»!
И прочь сомненья. Я теперь уверен
что Джулия не может быть женой
того, кто лишь одной наживе верен,
Её он не получит. Решено!
Ведь, если я помолвку не расстрою,
то на лицо, мне очень дорогое,
несчастья ляжет горького печать.
Нет, не могу, не должен я молчать!
Последствия для будущего будут.
Ведь и у нас не спят безмолвно люди!
На время ежечасно мы влияем,
И этим занимаемся всю жизнь!
Различные поступки совершаем.
чтоб в будущем они отозвались.
Ну, что ж, рискнуть придётся непременно.
тем будущим моим, мне современным.
Я твёрдо знал, что Джулию не брошу
на произвол судьбы. Уж эту ношу
возьму сейчас на совесть, на свою
и, как смогу, за правду постою.