На следующий день я отдыхаю.
Мне краткий отдых был необходим.
Меж двух времён, меж двух эпох витая,
хотя бы день хочу побыть один.
В «Дакоте» я уснул в своей постели,
а утром ощутил, что, в самом деле,
там за окном живёт двадцатый век,
что парк укрыл наш современный снег.
Затем услышал дальний гул противный
И произнёс: «Конечно, реактивный –
дитя прогресса, гордость и краса»!
И вышел в город через полчаса.
На Семьдесят второй я оказался,
и в первый миг направился на «склад».
Но тотчас, почему-то отказался
от замысла, и повернул назад.
Я по Манхэттену шагал бездумно.
Я знал, что поступаю неразумно.
Ведь должен был, хотя бы, позвонить
вчера начальству, с Кейт поговорить…
Я удивлялся: сколько же осталось
от старины. И сердце трепетало,
когда мне прежние дома встречались,
Ведь в прошлом веке здесь я проходил.
Они тогда такими же стояли.
Я старыми тогда их находил.
Но не домами интересовался
сейчас, когда к Бродвею приближался.
Нет, я прохожих лица изучал,
и сходство с теми, прежними искал.
Но сходства нет. Не находил я сходства.
Ни оживленья нет, ни благородства.
Сегодняшние лица – все другие.
Во многом одинаковы они –
индифферентны, менее живые,
как будто скрыты в собственной тени.
О, да, на улицах восьмидесятых
я видел то же, что и в наших, клятых:
порочность, безнадёжность, нищету,
в иных глазах – тоску и пустоту.
Но я отметил странное явленье –
всеобщее, пожалуй, настроенье.
На лицах женщин, там, на «Женской миле»,
у всех мужчин, что мимо проходили.
был интерес к тому, что окружает.
Все люди были там оживлены.
И каждый взгляд невольно отражает
ту жизнь, которой наши лишены.
Конечно в Уолл-стритовских кварталах
немало раздражённых и усталых,
делами озабоченных мужчин.
Но не они ли в полдень, как один
карманные часы свои сверяют
с тем красным шаром, что в выси сияет
над «Вестерн юнионом». Да, конечно
на лицах выражений и не счесть.
Но интерес заметен бесконечный
на этих лицах ко всему, что есть!
И даже самый занятый мужчина,
с желанием для всех людей единым,
у той аптеки прерывает путь,
чтоб на гигантский градусник взглянуть.
Здесь неприметна жизни монотонность.
В глазах прохожих целеустремлённость.
И видно сразу – людям здесь не скучно!
Уверены, что жизнь имеет цель!
А мы с собою сами неразлучны,
как лодки, занесённые на мель.
Лицо того, кто без друзей шагает,
обычно ничего не выражает.
Оживлены бывают лишь тогда,
когда веселье, или же – беда
компанией нежданно завладеют.
Тогда они эмоций не жалеют.
Но сами по себе, в кругу знакомых.
от города они отделены.
В своём кругу они почти что дома.
От улиц городских отчуждены.
Я шёл к Мэдисон-сквер. Мне было жарко.
И так дошёл я до Грэмерси-парка.
А здесь не изменилось ничего.
И вот стою у дома «своего».
Дом девятнадцать. Он такой, как прежде.
И сердце дрогнуло в слепой надежде.
На миг вообразил, что там в заботах
с любимой тётей Джулия живёт.
Всю делает домашнюю работу.
Своих жильцов к шести, к обеду ждёт.
И тут я искушению поддался:
по лестнице взбежал, чтоб постучаться.
Но колотушку отыскать не смог.
У двери электрический звонок.
Мне женщина открыла пожилая.
«Мисс Шарбонно я не припоминаю,–
на мой вопрос, подумав, отвечала
приветливо и вежливо она.–
Мы здесь живём лет девять. Я бы знала,
Мы всех соседей знаем тут сполна.
А здесь до нас другие люди жили.
Фамилию Дункан они носили.
Я извинился, поблагодарил,
Сказал, что зря, мол, дом я навестил.
На Двадцать третью улицу вернувшись,
я укатил в такси, не оглянувшись.
На «складе» обстановка изменилась.
Совсем несхожа с той, что здесь была.
Входная дверь не сразу отворилась,
чего-то нерешительно ждала.
Мужчину за конторкой звали Гарри.
Меня послал к Россофу этот парень.
Сказал, что мне велели передать,
что там Россофа нужно подождать.
Знакомой медсестрой я был там встречен.
Она совсем не рада нашей встрече.
Вошёл Россоф. Он протянул мне руку
Стал, как всегда, вопросы задавать.
Но, чувствую, он слушает вполслуха,
не к месту продолжает поздравлять.
И кофе не поставил, как обычно,
что для Россофа было непривычно.
И вовсе странно: не сбежались все,
приветствовать меня во всей красе!
Учёные сходились ведь и клерки…
И я пошёл в «отдел перепроверки».
Оскар меня лишь по плечу похлопал
и побежал скорей к своим делам.
Там техник был, как прежде, расторопный,
и машинистка юная была.
Я рассказал про всё, что приключилось
со мной за эти дни, и что открылось.
Старался очень точно излагать,
и главного в деталях не терять.
Затем все имена и факты произвольно
стал называть. Они потоком вольным
звучали то подряд, то вперемежку
и проверялись тут же на ходу.
Никто не заходил сюда, как прежде.
А я в друг понял, что чего-то жду.
Да я ведь, как ребёнок был обижен
и общим невниманием унижен!
Как оказалось, все на совещанье.
Оно важнее, чем ко мне вниманье.
И техник был со всеми наравне –
в «допросной» продержал меня вдвойне.
Он сообщил, что эту процедуру
велели продолжать до двух часов.
Раз в полчаса мою «литературу»
у машинистки забирал без лишних слов
тот лысый человек, который прежде
те данные сверял в житейской бездне,
что я рекой бездумно изливал,
всё то, что при проверке вспоминал.
И, наконец, Оскар Россоф вернулся.
Он, как-то виновато улыбнулся,
Закончив запись, техник удалился,
в проверку отдан был последний лист.
Оскар со мной делами поделился.
Он был расстроен, строг и не речист.
«Похоже,– он сказал,– что нам придётся
закрыть проект. Об этом спор ведётся
на совещанье, что идёт сейчас.
и тянется уже десятый час.
Мы приглашаем вас на совещанье.
Но, пара слов для вашего сознанья:
«На самом деле всё довольно просто.
Вы знаете, когда пришли вы к нам,
Парижского собора гордый остов,
индейцев кроу показали вам,
Денвер старинный, поле боя Вими,
и всех коллег, и связанные с ними
задания, надежды и мечты.
Одна из них нежданной красоты,
«французу» нашему в ночи открылась.
Попасть к стенам собора получилось.
Он там провёл всего лишь полминуты,
но тот час же отброшен был назад.
А в Денвер проложил свои маршруты
Тед Брител. Возвратился он сюда
Он осторожен был и выполнил всё лихо.
Но там и получилась заковыка…
Знакомого Тед Брител нам назвал,
которого недавно повидал.
Но дело в том, что в штате Иллинойс
такого отыскать не удалось.
Ни в госстраховке, в документах дома,
в архивах колледжа, среди друзей
не значился нигде его знакомый.
Лишь только Брител в памяти своей
хранил его черты, как помним мы
своих знакомых. Чтоб среди зимы
начала века не искал в Денвере
Тэд Брител, чтобы там, на самом деле
он очень осторожно не творил –
его знакомый словно и не жил!
Присутствие там Тэда повлияло
на ход событий. Вот и результат.
Какой-то промах положил начало
тому, что изменился целый ряд
событий, крепко связанных друг с другом.
Вполне могли, не встретится супруги,
чей сын и не родился никогда.
А, что ешё дошло до нас сюда?
Не знаем мы, что может затаиться
в том, что сегодня Тэду и не снится»!
И молча, мы смотрели друг на друга.
Затем Оскар поднялся и сказал:
«Нет выхода из замкнутого круга,
Ну, вот и всё. Теперь проходим в зал».
Зал конференций был почти заполнен.
Там Данцигер, решимости исполнен,
спокойно и печально говорил,
что весь проект теперь себя изжил,
что вмешиваться в прошлое, как прежде,
никак нельзя, поскольку нет надежды
на то, что всё без жертв у нас пройдёт,
что кто-то не родится, не придёт,
что сущность не накроют измененья
на уровне больших, всемирных бед…
Короче, он стоял за прекращенье
всего проекта. Всем «визитам» – «нет».
Тут в зал вошёл тихонько тот мужчина,
что проверял всю эту мешанину,
которую наговорил я там.
На цыпочках прошёл он по рядам
И передал листочки Эстергази,
Шепнул ему и удалился сразу.
Тот ухмыльнулся и листки передал
коллеге Рюбу. Рядом тот сидел.
Что там прочёл он, я ещё не ведал,
но понимал – зацепку разглядел.
Они переглянулись с Эстергази,
а тот кивнул. Как я не понял сразу,
что офицеры были заодно?
Для них всё было точно решено!
«Проверка показала без сомнений
отсутствие каких- то изменений,–
промолвил Рюб.– И всё, что я читаю,
дотошных наблюдений чёткий след.
Все данные до точки совпадают
Печальных отклонений точно нет!
Тут поднялся какой-то неизвестный
мне человек с вопросом интересным:
«А почему б такое не создать
чтоб бесконтактно что-то наблюдать?
Чтоб в прошлом наш разведчик и искатель
был чисто «абсолютный наблюдатель»!
Невидимый, присутствует незримо
в театре «Глобус». «Гамлет» ставят там.
Живой Шекспир, шутя, проходит мимо –
друзей своих проводит на места…
И я прошу вас изыскать возможность,
чтоб в прошлом, соблюдая осторожность,
наш наблюдатель действовал и жил,
но никому бы там не видим был».
«Я понимаю ваше искушенье,–
Промолвил Данцигер,– Но, где оно решенье?
Как сделать путешествие негласным?
Такого я представить не могу.
Гарантий нет. Один лишь риск опасный
на каждом караулит там шагу.
На риск такой идти нельзя – мы знаем.
Ответственность свою мы понимаем».
Он замолчал. И начал Эстергази:
«Я с доктором практически согласен.
Но только материалы поступили,
и мы ещё о них не говорили».
Кивнул он на листки в руках у Рюба.
Тот обратил опять на них свой взор,
Затем проговорил, почти угрюмо,
как будто, завершая давний спор:
«Я дочитал отчёт. Там всё совпало
Есть всё и все, кого бы ни назвал он!
Отчёт мы распечатаем на раз
И все его получите сейчас».
«А если так,– промолвил Эстергази,–
его анализ укрепит наш базис».
Сидящих за столом обвёл глазами,
как будто приглашая выступать:
«Скажите всё, что думаете сами.
Любое мненье нужно бы узнать».
Рюб подхватил негромко, с мягким тактом:
«Я предлагаю рассмотреть все факты.
Итак, Париж, четырнадцатый век.
Здесь полминуты был наш человек.
Последствий нет. Не видно перемены
нигде, ни в чём в пределах ойкумены.
Сай Морли побывал три раза в прошлом.
Последний раз два дня он там пробыл.
Он жил с людьми – плотнее невозможно.
Свой кров и быт он с ними там делил!
А в жизнь людей не только не включился,
но дать толчок делам их умудрился,
причём таким, – кивнул он на отчёт,–
что сам бы не придумал и за год!
И на такое, знаю без сомненья,
не хватит у него воображенья!–
Он тут послал мне через стол улыбку.
По залу прокатился лёгкий смех.–
И вот итог: Всего одна ошибка:
на свет не появился человек.–
На Дансигера быстрый взгляд он бросил,–
Всего один. Не пять, ни шесть, ни восемь…
Затронула ошибка одного»…
«Но мы-то не спросили у него
желает ли он жить на белом свете,
и радоваться солнцу на рассвете,–
промолвил доктор Данцигер печально.–
Идти на эту жертву или нет»!
«Да, не спросили. Это аморально,–
сказал полковник,– Но ведь есть ответ!
Ведь по сравненью с выгодой безмерной
вполне такая жертва правомерна!
И Бритела печальный результат,
в котором он отнюдь не виноват,
скорей всего редчайшая случайность.
Мы видим объективную реальность:
в других попытках всё прошло успешно,
равняется нулю возможный вред!
А потому, считаю неизбежным
идти вперёд. Назад возврата нет!
Нам нужно продолжать попытки наши,
возможный риск надёжно рассчитав»!
«Да, чёрт возьми! Оставьте фразы ваши!–
тут возмущённый Дансигер вскричал
и по столу ударил, что есть силы,–
Какой расчет? Не нужно слов красивых!
Полсвета вы решили извести,
чтоб отыскать удачу на пути?
Расчёта нет и быть его не может.
Есть чистый риск, и он мне сердце гложет!
Я, как никто, желал бы продолженья
проникновенья в прошлое, туда,
где созревали мысли и решенья,
где создавались наши города.
Но, кто нам право дал решать надменно
за мир людей, что нужно непременно
идти на этот риск – вдруг повезёт
и кто-то, не родившись, не умрёт?
И катастрофы, может быть, не будет,
и нас, как ныне, не заметят люди?
Увы, расчётов риска быть не может.
Есть только риск – неотвратимость бед.
И все работы наши подытожив,
немедля закрываем наш проект»!
Молчание. За Эстергази слово.
«К такому повороту не готов я,–
сказал полковник,– спорить не могу.
Но мы перед правительством в долгу.
Напоминаю: важные решенья
мы принимаем все без исключенья,
лишь нашего Совета голосами –
старшин Совета – ровно четверых.
Меня и Рюба выбрали вы сами,
и мистер Фессенден один из них.
У нас он представитель президента.
Не выступал до этого момента.
Голосовать ведь не было причин.
Но здесь сегодня этот господин.
Вы, я и Рюб всё для себя решили.
Четвёртый голос остаётся в силе.
И, если два на два они сойдутся,
решенье принимает президент.
В верхах возможно доводы найдутся,
чтоб разрешить волнующий момент.
Так, мистер Фессенден, теперь за вами слово.
Надеюсь, ваше мнение готово»?
Он начал говорить, и я впервые
увидел представителя верхов.
Под пятьдесят, глаза вполне живые
глядят из-под тонюсеньких очков.
«Я всё хотел бы хорошо обдумать,–
промолвил он,– без суеты и шума,–
но если говорить начистоту
я разделяю дело и мечту..
И к вам готов я присоединиться.
Пусть наш проект ещё на год продлится»!
Полковник захотел промолвить что-то,
но Данцигер сурово перебил:
«Итак, решили продолжать работу.
И не уймётесь, чтоб не говорил»!
«Выходит так, – промолвил Эстергази»…
И доктор поднялся на этой фразе.
«Я ухожу в отставку,– он сказал.
И загудел коротким гулом зал.
«Постойте,– Эстергази прянул следом,–
Наедине хочу сказать об этом
вам пару слов, поверьте, очень важных»!
«Пожалуйста, полковник. Буду ждать.
Я в кабинете. И ушёл вальяжный,
готовый руководство передать.
«Не нравится мне это, как так можно?–
промолвил некто, крайне осторожно,–
И всё же, очень я б хотел понять,
как Дансигеру можно возражать?
Пренебрегать авторитетным мненьем,
Работать вопреки его сужденью»?
Я думал, отвечать полковник будет,
но поднялся спокойный, строгий Рюб.
«Что было, то никто не позабудет,–
сказал он, то ли вежлив, то ли груб.–
Вы говорите «как»? А очень просто.
Когда большого дела создан остов,
его не бросят вдруг на полпути.
До целого попробуют дойти.
Потратить миллиарды невозможно,
на перелёт к Луне. И осторожно
от этого полёта отказаться:
погибнуть могут люди. Вот беда!
Отложим, чтоб позднее разобраться…
Такого не бывало никогда!
И, создавая самолёт прекрасный,
откроют вдруг один аспект ужасный:
с него ведь город можно разбомбить!
О нет! Проекту этому не быть!
И разберут машину, и закроют,
И чертежи в глухом архиве скроют!
Масштабные такие предприятья,
как наш проект, нельзя остановить.
Сквозь похвалы, сомненья и проклятья
они живут и продолжают жить!
Риск? Может быть. Конечно, риск известный.
Но, кто мне скажет – было б интересно
узнать когда, кого остановил
безмерный риск из тех, кто раньше жил,
из тех, чьи дни рожденья персонально
мы чтим, как праздник наш национальный?!
Забыть проект, отставить? Невозможно!
И никогда такому не бывать!
Мы знаем это с вами непреложно,
и хватит нам штаны тут протирать»!
На этом и закрылось совещанье.
Доведено лишь было до вниманья
присутствующих: сведенья секрет,
и тайна всё, с чем связан весь проект.
Им сообщат о новом заседанье.
Пока, спасибо всем и до свиданья.
Рюб понимал, что для меня решенье
не принято ещё. Всё впереди.
Желая устранить мои сомненья,
он пригласил пойти перекусить.
Но я желал бы к Дансигеру прежде
зайти. Зачем? Возможно за надеждой?
Но там был Эстергази. И видать
визита мне пришлось бы долго ждать.
Отправились мы в бар и там засели.
Еды набрали, словно год не ели!
Тарелка супа, сандвич с солониной,
две кружки пива, овощной салат.
В глухой кабинке, крепкие мужчины,
мы за беседой всё мели подряд.
Описывать подробно я не стану
беседу нашу. Поздно или рано
позволил бы себя я убедить,
что должен снова в прошлое сходить.
Ведь я не смог бы с мыслью примириться,
о том, чтоб никогда туда не возвратиться.
Рюб убеждал, что вызвать измененья
в развитии событий нелегко.
«Сто факторов влияют без сомненья,
затрагивая сущность глубоко.
Конечно, если специальной целью
задашься ты, и действуя прицельно,
решительный поступок совершишь,
то можешь повлиять на чью-то жизнь.
А то и, больше уделив вниманья,
оставить без персоны мирозданье…
Эх! Чёрт возьми! Сай, с нами оставайся!
Ты до сих пор не причинил вреда!
Так будет впредь. Ты только постарайся
спокойней быть, когда придёшь туда»!
Когда мы возвратились, оказалось,
что Дансигер ушёл. Мы догадались,
что навсегда. Взял адрес, телефон.
Но только мне не пригодился он.
Мои звонки остались без ответа.
Меня не очень огорчило это.
Я Кейт хотел звонить, но почему-то
повесил трубку. К ней пошёл пешком.
Неужто время встречи по минутам
откладывал в пространстве городском?
Я на ходу искал тому причину.
Не в том ли, что со мной случилось ныне?
При Джулии и кровь бежит быстрей,
и радостно бесспорно рядом с ней.
А может, я за Кейт переживаю?
Ведь должен рассказать про всё, что знаю.
Что папа Айры негодяй отпетый:
мошенник, жулик, подлый казнокрад.
Но он давным-давно уж канул в Лету
и навредить не мог, чему я рад.
Для Кейт же он не родственник, пусть дальний.
Так отчего ж колеблюсь я печально?
И вот в квартирке Кейт я за столом
Мне хорошо и ныне и потом.
И сам не понимал, теперь замечу,
зачем я отложить старался встречу.
За ужином рассказ мой продолжался.
У Кейт к нему глубокий интерес.
Ведь тот Нью-Йорк в душе её остался,
который ныне скрыт, но не исчез.
Она-то старый город представляла
и Пикеринга мельком повидала.
Когда же о Кармоди речь зашла,
рассказом зачарована была.
И понял я: не станет возражать,
чтоб я туда отправился опять.
Потом Кейт вышла в спальню и вернулась
с известной красной папкой. Мы опять
к тому письму и фото повернулись.
Смотреть на них хотелось и читать…
Вот фото с удивительным надгробьем.
Ни дат, ни слов, написанных с любовью.
Лишь девятиконечная звезда
в окружности из точек навсегда.
Узор, который с Кейт мы увидали
там, на снегу Бродвея, и гадали,
как, словно с фото, здесь он оказался
и через век опять вернулся к нам?
Вот голубой конверт. Его узнал я.
Совсем недавно повидал ведь там.
Читаю вновь: «Вам будет интересно
со мною обсудить вопрос уместный
строительства в недавние года
и мраморной отделки горсуда.
В каррарский мрамор – отмечаю сразу.
Парк ратуши. Четверг. Я жду вас к часу».
Внизу, под сгиба линией, стояло,
написанное пьяною рукой –
четыре кляксы, буквы наезжали
на строчки разлохмаченной волной:
«Поистине сие невероятно,
чтобы сего отправка безвозвратно
подвергла гибели (Не видно слов.
В конце строки слова огнём снесло.
Лакуна)… мира в пламени пожара.
Но это так. Вина за все кошмары
лежит на мне. Виновен безраздельно.
Мне не уйти, не скрыться от вины.
И вот, взирать не в силах беспредельно
на строки те, что памятью полны
о том событии, я прекращаю
существование своё. И знаю,
оно должно б закончиться тогда,
когда настигла страшная беда».
Записку Кейт опять в конверт вложила.
Молчала. Ничего не говорила.
Потом сказала; «Сай, тебя прошу я,
узнай, что это значит для меня.
Не пишут же слова такие всуе,
прощаясь с жизнью на закате дня!
Что от тебя хотят, для них ты сделай,
а тайну разгадаешь ты умело.
Ты не ушёл за Данцигером вслед,
Ведь на душе твоей покоя нет.
Чтоб всё узнать, ты в прошлое вернёшься
Сам от себя никак не увернёшься»…
У Эстергази такта доставало,
чтоб шефа кабинет не занимать.
В коморке Рюба места было мало,
но там людей он начал принимать.
Рюб за столом, без пиджака, с улыбкой.
В гражданском Эстергази, Без ошибки
он шеф проекта. Весь проект под ним.
Дела решают ныне с ним одним.
И оба мне они тогда сказали
(в их просьбе сомневался я едва ли):
Отправиться я должен непременно
обратно в прошлое и вызнать там
всё об Эндрю Кармоди. «Несомненно
Эндрю Кармоди интересен нам.
Советником, пускай второстепенным,
у президента Кливленда бессменно
он был почти два года. И сейчас
архивы изучаются у нас.
В Библиотеке трудятся Конгресса –
два аспиранта, там лопатят прессу,
Архив Национальный посещает
учёных группа. Вот уже пять дней.
работает она и полагает,
что важный факт открыть удастся ей.
А сведения, что принесёте вы,
для нас необходимы и новы.
Историков они предел желаний
и новый метод расширенья знаний»!
А после Рюб отвёз меня в «Дакоту.
Я, молча, уговаривал себя,
что выполняю нужную работу,
что согласился, видимо не зря…
Но, если так, то, что меня так мучит?
Я виноват? Что мог бы сделать лучше?
А, если честь свою я сохранил,
то доктору, зачем не позвонил?
Ведь было время с доктором связаться.
Не позвонил, хотя и собирался…
Но позвонить не поздно и сейчас!
Не позвоню ему и в этот раз…