В последний раз я брился в воскресенье.
А утром в понедельник был готов
к различным вариантам обученья
и к постиженью правил и основ,
что в прошлом веке соблюдали люди.
И снова верил – наша встреча будет!
Я в класс вошёл. Там у стены стоят
какие-то фигуры – целый ряд.
То были манекены под бумагой.
Мне интересно, что там за ватага.
Бумагу прподнять уже решился,
как в класс влетел с портфелем человек.
Он в комнате внезапно появился,
лишь у стола притормозил разбег.
Он был худым, лет двадцать шесть на вскидку.
Я глянул, и не мог сдержать улыбку.
«Лестфогель Мартин. Я инструктор ваш,–
представился, снимая лёгкий плащ.
Рукопожатием мы обменялись
И тут вдвоём часа на три остались.
«Ну и уродец,– думал я,– не стрижен
и, словно шило, слишком длинный нос.
Да, внешним видом свыше он обижен».
Но вот глаза…совсем другой вопрос:
живые, дружелюбные такие
и, где-то чуть приметно, озорные.
Потом узнал я, что его жена
красавица – прелестна и умна.
Его считает гением бесспорно.
А лет ему давным-давно за сорок.
Копался он в портфельчике престаром
и, наконец, искомое нашёл.
Он карточки добыв, промолвил с жаром:
«Что нужно, всё собрал и перечёл.
Да, никакой я не преподаватель.
Я древних фактов ревностный искатель.
На жизнь я зарабатываю тем,
что мне по вкусу. Вы одна из тем!
Ведь розыски в глубокой старине
всего на свете интересней мне.
Спросите вы меня, как освещался
Париж в году пятьсот двадцать восьмом.
И, если он, как город состоялся,
я разыщу все данные о том.
Как в Новой Англии в начале века
обслуживали в лавках человека,
и как там заворочивали сало,
какие были в спальнях одеяла…
Я в прошлом отыщу желанный след,
и дам на ваш вопрос прямой ответ!
Последних пару дней я ковырялся
в восьмидесятых века, что прошёл.
Период интересный. Я старался.
Немало ярких фактов там нашёл.
Но нет! Не для того я здесь сегодня!
Ведь вы обходитесь вполне свободно
без знания того, что есть сейчас,
что в нашем мире окружает вас.–
Тут Мартин из-за кафедры поднялся
и вмиг у манекенов оказался.
– А потому-то я и не считаю,
что всё о тех годах вам нужно знать.
А, что вам очень нужно, точно знаю,
так это их прочувствовать, познать!–
Он сдёрнул с манекена покрывало.
Там чучело какое-то стояло.
До пола платье свисло тяжело.
Оно понятно – столько лет прошло.
Тяжёлый, тёмный, мёртвый материал
бесформенными складками лежал.
Два рукава беспомощно болтались
Высокий воротник, потёртый гарус.–
Мы одолжили это специально.
Смитсониевский выдал институт.
У них в музее люди все повально
считают, ведь учёные не лгут,
что бабушки их так же одевались.
Но, как они при этом ошибались!–
Он головой затряс.– Смотрите, Сай!
Попробуй здесь расцветки угадай!
Всё выцвело. Ведь время беспощадно.
Ушла краса былая безвозвратно.–
Он произнёс с таким всё это пылом,
как будто я оспаривал его!–
На самом деле всё иначе было!
Поймите это! Более того,
почувствуйте, что женщины былого
ценили, шили платья и обновы.
Отнюдь, не привидения они.
О, нет! Прекрасны, как и наши дни!–
Та женщина, чьё платье здесь мы видим,
в каком на вечера являлась виде?
И к манекену, что стоял с тем рядом,
он подошёл и снял с него рывком
бумагу, суть, укрывшую от взглядов.
И развернувшись тотчас же кругом,
воскликнул: «Сай, внимательно смотрите!
Вот так, в таком она являлась виде
в театр, на званый вечер или бал.
Такой её знакомый мир видал»!
И тут увидел я не просто платье –
наряд роскошный, по моим понятьям.
Какое чудо мне сейчас открылось!
Живой тёмно-малиновый каскад
из бархата со складами. Искрилась
его отделка – гарусный расклад.
Она сверкала розовым и синим,
а ворот обошла, как белый иней.
Просвеченное сверху до глубин,
горело одеянье, как рубин.
«Ну как?– промолвил Мартин, улыбнувшись ,
ко мне от манекена повернувшись,–
Теперь представить сможете свободно
живую девушку, когда она
надевши это платье, стала модной.
Она на бал сейчас приглашена»!
«Да, чёрт возьми! Она неотразима!
Она всех покорит неоспоримо!
Танцующей увидел я её!
Красивей платья нет, чем у неё»!
За часом час в течение недели
мы над вещами старыми корпели.
Коллекции костюмов, платьев женских,
перчатки, сумки, муфты, кошельки.
И Мартин предлагал мне, как кудесник
оригинал и копию с руки.
Однажды туфлю женскую представил.
Смотреть се6я я на неё заставил –
Уж очень неприятный был башмак –
скукоженный помятый так и сяк.
Но тут же дубликат из мягкой кожи
мне Мартин выдал (знал, что он предложит).
Носочек алый, с алой опояской,
из перламутра пуговки на ней.
А запах кожи! Туфелька из сказки!
Живой привет из области теней!
«Беда с вещеми, что из жизни прошлой,–
промолвил Мартин,– портятся безбожно.
Реликвии. По ним нельзя сказать,
что кто-то мог такое надевать!
А наша туфля словно ожила.
Она б хозяйке послужить могла»!
Я согласился. Ведь нетрудно было
представить девушку, что поутру
над новой туфелькой своей склонилась.
Ей очень эта обувь по нутру!
И вертит ножкой, ловит света блики
На яркой коже солнечные лики…
Учёба шла. Я проверял тогда,
растёт ли молодая борода.
Потом мы книги старые листали
Одни из них едва не рассыпались,
Страницы пожелтели, а обложки
Повыцвели, заплесневели сплошь.
Почти на каждой грязные дорожки.
А этот том на мусор был похож.
Но тут же Мартин – добрый мой кудесник
проделал новый опыт интересный.
Он те же книги новыми извлёк
из ящика, стоявшего у ног.
Какая яркость цвета, что за краски!
Тисненье золотое, словно в сказке!
Страницы снега белого белее
И запах свежей краски прилетел.
Да, эти книги, ясного яснее,
никто читать покуда не успел.
Но в глубине сознанья мал-по-малу
То время прояснялось, оживало.
Я стал вернее чувствовать людей,
Скорее – принимать в душе своей...
Однажды в кафетерии под вечер
к нам Рюб подсел. Приятна эта встреча.
Потом по мастерским и кабинетам
Меня водил он весь остаток дня
Столярная, портняжная, по свету...
Со всеми там знакомил он меня.
Художник-декоратор и бухгалтер,
Стенографистка, куафюрный мастер,
Мои коллеги: Дональд Мокнатон
(В Веромонте домик обживает он),
красотка, что чарльстон там танцевала,
мужчина (бой штыками постигал он).
Мы к лифту шли и Рюб тогда заметил:
«Боюсь, что мы ошиблись в ней и в нём.
Сдружились и сошлись. На этом свете
всего им интересней быть вдвоём.
Поженятся они теперь уж скоро.
Но наш проект не брачная контора!
С заданиями им не по пути.
Нам правило теперь пришлось ввести,
хоть мы такому правилу не рады:
запрещено общаться кандидатам»!
«Ну, раз уж я чарльстона королеву
бездарно, безнадёжно упустил,
то, так и быть – не посмотрю налево.
Останусь в мыслях с тем, с кем прежде был.–
ответил я. И вот, однажды утром,
в какой из дней теперь я помню смутно,
был приглашён к Россофу на приём.
Усажен в кресло. Как приятно в нём!
Удобную велел принять мне позу.
Стал обучать меня самогтпнозу.
«Глаза закройте. Впрочем, как хотите,–
Сказал мне доктор,– Это не закон.
Совсем расслабьтесь. Про себя твердите,
что вам всё лучше, что едва не сон
овладевает вами постепенно.
Совсем расслабьтесь и душой и телом.
Затем сознайте, что вы впали в транс.
Пусть это слово не смущает вас.
Ведь вы не спите. Всё вполне понятно.
Не чуя тела, дремлете приятно.
Теперь проверка. Вы себе внушите,
что руку невозможно повернуть.
И, как ей шевельнуть не захотите,
не сможете никак. И в этом суть:
теперь вы в трансе. Это несомненно.
Попробуйте теперь попеременно
себе другое, что-нибудь внушить:
стереть воспоминание, забыть
эмоции, понятия, картины,..
Но волноваться нет у вас причины.
Забытое потом легко вернёте,
убрав гипноз, внушением своим.
А, научившись, Сай, вы обретёте
прекрасное оружие, чтоб им
снимать внезапно вспыхнувшие боли,
чтоб представлять себя в желанной роли.
Всё будет очень хорошо, друг мой»!
Он вышел. Я наедине с собой.
Я сделал всё, как он велел. Старался.
И чувствую, что в трансе оказался.
Прочти во сне, сидел я неподвижно.
Внушал себе: «Руки мне не поднять»!
Руке команду подавал неслышно.
Потом решил, что нужно бы начать...
Моя рука так резко подскочила,
что прямо в глаз едва не угодила,
лишь только ей задумал шевельнуть!
«Ага, не получилось. Ну и пусть.
Предпринял я ещё одну попытку.
Попытка ведь, как сказано, не пытка!
Расслабив мышцы, утонул в нирванне.
В гипнозе видел мир издалека.
Привлёк к приказу всё своё вниманье:
«Не шевелись»! Но, что моя рука?
Как добрая, но глупая собака,
не ведая сомнения и страха,
она пыталась исполнять приказ,
его не понимая всякий раз...
Вернулся доктор. Выслушал с улыбкой
и дал совет: «Всё будет без ошибки,
когда домой сегодня возвратитесь
усталый. Захотите отдохнуть,
попрактикуйтесь снова, а начните
в момент, когда захочется уснуть».
Наутро Мартин новое представил.
Он слайдпроектор в студии поставил.
И вот рисунок вывел на экран
Мир чёрно-белый был представлен там.
Гравюра – сценка жизни городская.
Старинная и, вроде, неплохая.
На улице кареты, пешеходы.
На ней изображён был прошлый век.
Видна вполне приличная работа.
Графически подкован человек.
Но вот манера... к ней не прибегают.
Полвека уж такого не бывает.
«Гравюра с фото, что скорей всего,–
сказал тихонько Мартин,– для того,
чтоб сцены жизни в прессу передать,
их приходилось с фото рисовать.
Печатать фото было невозможно,
покуда растры не изобрели.
Но нам реально, взятый, как нарочно,
миг прежней жизни здесь преподнесли»!
А я теперь попал свою стихию!
«Сегодня виды города живые,
действительность, мы так не подаём.
Реальный мир мы в нём не узнаём.
Но люди тех времён, поры той дальней.
в таких грвюрах видели реальность»!
«Да, точно так! Вы можете свободно
и без меня продолжить свой рассказ,–
промолвил Мартин, – Я же безработным
без лекции останусь в тот же час.
А у меня семья, в ней двое крошек!
Ну, что ж, продолжим. Пусть мне Бог поможет!
Гравюру эту. Ещё кучу с ней
осовременил нам Эркхарт Сидней.
Вы знаете его»? «Конечно, знаю!
Акварелист. Его я уважаю»!
«О, город он показывать умеет!
Как думаете, это удалось»?
«Уж кистью в совершенстве он владеет,
насколько познакомиться пришлось,–
ответил я. И тотчас на экране
возникнул вид, что видели мы ранее.
Во всех деталях точно же такой.
Но не гравюра. Здесь подход иной!
Видна манера импрессионистов:
рисунок в цвете чистом и лучистом!
Все выезды на нём бежали рысью.
Отсвечивали спицы их колёс.
Наполнилась картина новой жизнью,
залаял на прохожих рыжий пёс,
усач, под самым носом у лошадки,
перебегал дорогу без оглядки.
И очень спешно, видимо, бежал,
ногами быстро он перебирал.
С улыбкой эту сцену наблюдая,
почувствовал – она совсем живая!
А вскоре я и сам, всмотревшись в снимок,
в него мог вжиться, ощутить тот миг,
в котором на любой из тех картинок
запечатлён живой былого лик.
Теперь я сделать это мог не хуже
тех авторов, а может быть и лучше.
Графически, конечно, нет, скорей.
Они меня, пожалуй, посильней.
Но мысленно представил бы вернее,
реалистичней, звонче и живее.
Я Мартину потом сказал об этом.
Он улыбнулся: «Я ведь так и знал.
К Россофу обращался за советом,
а он такое чувство предсказал!
Но времени у нас до срока мало
Для собственных эскизов не осталось.
А материала уйма есть у нас.
Три дня для «перевода» есть у вас».
И я три дня с проектором напару
рассматривал гравюры сценок старых
Реальности отыскивал в них зёрна.
И навык в этом я большой обрёл.
«Переводил» в реалии проворно
и кайф особый для себя нашёл...
Но вот однажды, в пять часов, под вечер
к портному приглашён я был на встречу.
Обмерен был там с головы до пят.
Мне сшить костюм портной был очень рад.
Затем сапожнк ноги мне измерил.
Под грузом очертания проверил.
Теперь с утра до самого заката
мне Мартин лекции читал. И вот
число людей в Соединённых Штатах
просил назвать. Всех, сколько их живёт,
вернее жило там в восьмидесятых.
Недолго думал я над этой датой.
Взяв нынешнюю цифру пополам,
сказал: «Сто миллионов жили там»!
Но Мартин был с рассчётом несогласен.
Его ответ был крайне прост и ясен:
«Ещё разочек переполовиньте».
«Тогда их миллионов пятьдесят»!
«Примерно столько. А теперь прикиньте,
на карту Штатов бросив трезвый взгляд.
По прериям ещё бизоны бродят.
Ещё во всю индейцы колобродят –
снимают скальпы с белых только так!
Европа вся в царях и королях!
Не номинальных, на постах сидящих,
а властьимущих, самых настоящих.
А трансконтинентальная дорога
и первый покативший паровоз?
Такое море счастья и восторга!
Америка пошла тогда вразнос!
Дорога вызывала восхищенье
сильней полётов в космос в наше время»!
И многое мне Мартин рассказал.
А многое и сам я раньше знал.
Но понял я, что мир восьмидесятых
был ближе к нам, чем думал я когда-то.
«Он был другим,– (мы с Мартином делились),–
но мне сдаётся,– Мартин говорил,–
что вы, мой друг, спокойно б там прижились,
хватило бы желания и сил»!
А Кейт нашла, что новая причёска
и борода моя в процессе роста,
идут мне очень. Я согласен с ней –
подругой наблюдательной моей.
По вечерам она с большим желаньем
мне помогала выполнять заданья.
Её я познакомил с руководством.
И лично Рюб на «склад» её позвал.
Сам Дансигер приветливо и просто
ей «Главную арену» показал.
Короче, Кейт теперь во всё вникала.
Вживаться в старину мне помогала.
Экзамены устраивала мне
по лекциям о нашей старине,
всё с записями Мартина сверяясь,
хваля, сердясь и просто улыбаясь,
она войти мне в образ помогала.
В восьмидесятых ныне я силён!!
Однажды я на «складе» показал ей
перчатки, обувь, платья тех времён –
вещей отрестврированных гору.
И Кейт была в восторге. Что ей впору,
немедленно желала примерять,
один наряд мечтала подогнать...
Она была помощницей отличной.
Считаю так не только сам я, лично,
И Мартин и Россоф того же мненья.
Уверены они, что это так.
Ускорила она мне обученье,
не забывая о своих делах.
И как-то у неё в уютном кресле,
(я чувствовал себя в тот день чудесно),
я загипнотизировал себя!
О, Кетрин, я благодарю тебя!
Ведь ты понятье «транс» мне разъяснила.
И лишь сейчас его-то ощутил я.
Сижу и всё отлично понимаю:
свершилось! В полном трансе я.
Руке не шевелиться предлагаю.
Послушала приказ рука моя!
Потом внушил: «Твой адрес неизвестен»!
И, сколько ни старался – бесполезно.
Пытаясь вспомнить, просто изнемог,
но вспомнить адрес всё таки не смог!
А дал приказ: лишь Кейт пошутит мило,
его я вспомню. Так оно и было.
Всё это было очень интересно.
Немного страшно, но потом привык.
Я перестал читать журналы, прессу.
Увлёкся чтением старинных книг.
Потом я отключил свой телевизор
и радиопрограммам бросил вызов,
их трескотню в квартире прекратил.
И понял – ничего не упустил!
Об этом не жалел я ни минуты.
Легко на сердце стало почему-то.
И вот меня однажды пригласили
к нам в кафетерий пробовать еду.
Россоф и Мартин тут же усадили
меня за стол, а сами на посту!
Подносит повар всяческие блюда,
такие, как когда-то ели люди.
Баранина, картошка и свекла.
Я пробовал. «Что, вкусно? Как дела?–
спросил Россоф,– Ну, что, вкусней, чем прежде?–
он вновь и вновь пытал меня с надеждой.
«Картошка и свекла вкуснее точно,–
старательно жуя, им отвечал,–
Подлива хороша, и мясо сочно.
Баранину я проежде не едал.
Чего мне ждать от мяса и не знаю.
Но ароматрей всё, я ощущаю,
чем то, к чему за жизнь свою привык.
А тот салат – проглотишь с ним язык»!
Потом меня десертом угощали.
Те блюда мне запомнились едва ли,
Но главное я навсегда усвоил:
«Тогда они питались лучше нас»!
А доктор объясненьем удостоил –
он все причины выложил на раз:
они растили без инсектицидов
все овощи и прочих фруктов виды.
И химии губительный навал
тогда никто в поля свои не клал»!
А повар, подойдя, заметил споро:
«Варилось всё для вас в воде без хлора»!
И наконец-то подошёл тот вечер,
когда, поужинав, я тщательно помыл
свою посуду (наш приют не вечен),
тепло и холодильник отключил.
И написал открытки всем знакомым,
что с января меня не будет дома,
Что еду, мол, куда глаза глядят,
прочь из Нью-Йорка, к морю на закат.
В дороге буду делать зарисовки,
а напишу при первой остановке.
Я бросил письма в ящик рядом с домом.
Пожалуй, стало легче на душе.
В глаза ведь я не смог бы лгать знакомым:
Сорвался бы на первом вираже!
Вокруг меня Нью-Йорк: сплошные стены,
асфальтовых дорог прямые вены,
кусочек неба серого в выси,
прямует одинокое такси,
там группка африканцев на подходе.
Не стал их ждать, хотя спокойны, вроде.
Я вверх пошёл по авеню неспешно
путём кратчайшим к нам, на бывший склад.
Устал. Хотелось спать. Но я успешно
туда добрался. Нет пути нразад.
Стучало гулко сердце от волненья.
Но время начинать, и прочь сомненья.
Мы к двум часам со склада подались.
Россоф и Рюб со мной спустились вниз,
уселись к Рюбу в красную машину
Закрыл глаза, откинулся на спину.
И всю дорогу, помню, промолчал я,
Зевал лишь нервно. Мне не по себе.
Как будто в бездну из дому отчалил,
и сделал новый шаг в своей судьбе.
И вот «Дакота». Рюб остановился.
Едва лишь до крыльца не докатился.
Мне руку подал. Я её пожал.
«Эх, мне б такое,– тихо он сказал.
Ну, Сай, вперёд! Желаю вам удачи!
Жизнь рассудила так, а не иначе»!
Портье в ливрее ожидал у входа.
Он молча нам кивнул, и мы вошли.
По лестнице широкой мы свободно,
не встретив никого, ко мне прошли.
Седьмой этаж. И вот моя квартира.
Сейчас войду и стану жить в ней мирно.
Я ключ достал: «Зайдёте, может быть?
Россоф не стал об этом говорить.
На мой костюм он глянул удивлённо,
на волосы и бороду смущённо.
«Я полагаю, здесь никто не может
из наших дней теперь у вас гостить.
Когда готовы будете, похоже,
вы знаете, как нужно поступить».
Друг другу руки молча мы пожали.
Я вставил ключ в замок из крепкой стали,
на бронзовую ручку надавил.
Чтоб дверь открыть я не затратил сил!
Тяжёлая на петлях повернулась,
лишь только плотно к ручке прикоснулся.
Я оглянулся – снова попрощаться,
но доктор Россоф скрылся за углом.
Лишь стук шагов в парадном раздавался.
– Ну, что ж, пора войти в мой новый дом.
Вошёл в квартиру. Дверь прикрыл бесшумно.
Прошёл к окну на слабый свет бездумно.
Расположение квартиры знал.
Здесь с Данцигером раньше я бывал,
когда тут все работы завершили,
квартиру предоставив в прежнем стиле.
И глянул вниз, где призрачно бледнели
аллеи Сентрал-парка под луной.
где там и сям фонарики горели,
как той далёкой зимнею порой.
Ночной туман тончайшим ореолом
вершины укрывал деревьев голых.
овальный пруд внизу, передо мной,
как зеркало блестел во тьме ночной.
Я знал, конечно, если перегнуться,
налево и направо повернуться,
я улицу увижу под собою.
Там под окном машины, светофор.
рекламы, что горят порой ночною
в жилых домах горящих окон хор.
Я не смотрел ни влево, ни направо.
На тени Сентрал-парка взор направил.
Припомнив как, я штору опустил,
гардинами все окна защитил.
Затем коробку спичек из кармана
достал, от впечатлений полупьяный,
и спичку о подмётку чиркнул лихо.
Занялась, воск потёк по черенку,
потом спокойно загорелась тихо.
и тени шевельнулись наверху.
Поднёс я пламя к г-образной трубке,
под калпаком прозрачным, как под юбкой,
голубоватый клинышек огня
внезапно вспыхнув, осветил меня
и мягким светом комнату наполнил.
И я смотрел. Я этот миг запомнил.
Два ночи я встречаю в этом свете.
Январь. Настало пятое число.
Живу я в девятнадцатом столетье.
Шикарный дом. Мне очень повезло!
«Дакота» ведь построена недано.
Шесть лет, как существует корпус славный.
Год восемьдесят два. Всего шесть лет,
как этот чудный дом увидел свет.
И осознал я: это означало
эксперимента нашего начало...