Цок-цок, цок-цок… ритмично бьют копыта
по снегу на булыжной мостовой.
Уютно, словно в домике закрытом.
Слегка качает, темень и покой.
Я выхожу из дрёмы полусонной.
Тут звон раздался – дикий, исступлённый.
Очнулась Кейт, рванулась, напряглась.
Я, повернувшись, вижу, что на нас
летит упряжка скакунов огромных.
Они белы, как снег, подковы с громом
молотят по булыжнику. Упряжка
машину красную пожарную везёт.
И кучер в низкой форменной фуражке,
как бешеный, коней по спинам бьёт.
А наш извозчик быстро дёрнул повод
и стеганул коня. Занятный город!
Мгновенно отступил в сторонку он –
пожарникам дал волю на обгон.
Промчалась мимо, спицами сверкая,
пожарная машина боевая.
Натягивали вожжи ездовые,
Коней своих хлестали кучера.
Здесь видимо такое не впервые:
все дни до ночи с раннего утра.
И я сообразил: ещё не гордый,
огнём печей отапливался город.
Нью-Йорк из деревянных балок, стен,
живущий на пороге перемен…
Движение всё гуще становилось.
И вдруг такое с нами приключилось!
Глухой удар. Пролётка отлетела,
едва не завалив собой коня.
Притормозить в последний миг успела.
В кабинке Кейт свалилась на меня.
На Пятой авеню у перекрестка
с Бродвеем мы застряли в свалке тесной.
Со стороны Бродвея в наш поток
вливались экипажи – кто, как мог!
Но тот, кто пересечь поток пытался,
тот невозможным делом занимался.
Трещали цепи, дерево стонало,
скрипела кожа, щёлкали кнуты.
кричали люди, что-то грохотало
в лавине несусветной суеты.
Но мы пробились через перекрёсток.
Ведь всё проходит рано или поздно.
Поехали по Пятой авеню.
«Я ездоков нисколько не виню,–
кричу вознице нашему,– но впору
хотя бы здесь поставить светофоры»!
«Чего, чего?– вопрос с недоуменьем.
«Сигнальные поставить огоньки,
чтоб как-то регулировать движенье»…
Ответом был короткий взмах руки.
Окошко в крыше плотно затворилось,
пролётка наша дальше покатилась.
А вскоре появился Главпочтамт.
В пять десять, как хотелось, были там.
Был Главпочтамт у ратушного сада,
на улицу Парк-роу выходил.
Пока к нему мы шли, окинув взглядом,
нас тихий смех буквально с ног валил.
Нелепей дом придумать было сложно.
Окон наставить больше невозможно,
Колон до крыши прямо от земли
настроить больше видно не смогли.
На крыше защищают башни мило
чугунные, пузатые перила.
Фигурный дом венчал шикарный купол,
На нём флагшток и голубой штандарт.
И надпись «Почта» на штандарте грубо
краснела, замахнувшись, как на старт.
Мы внутрь вошли. Там матовые стёкла,
свет газовый и уличный, сквозь окна,
плевательницы медные, а пол
из кафеля, обширен был и гол.
Там исполинская панель стояла.
Она-то всё вниманье привлекала.
В ней прорези для писем и таблички
над каждой прорезью – на тёмном медь:
«Центр», «Бруклин», «Стейтен-Айленд»… необычной
была табличка «Пригород». Но мне
всё было ясно. Ведь Нью-Йорк сегодня
куда обширней и куда свободней.
«Манхеттен», «Брукли», «Куиндз» ныне в нём.
А «Пригород» не сыщешь днём с огнём!
Особые там прорези для писем,
что люди из Нью-Йорка в штаты пишут,
что люди шлют друзьям за океаны:
в Европу, Азию, Австралию, Китай,
что пишут каждый день в другие страны,
в любой далёкий, незнакомый край.
А время шло. Минуло полшестого.
Мы с Кейт увидеть главное готовы.
По сторонам панели стали мы,
подобны изваяниям немым.
Минут пятнадцать мимо шли мужчины.
Бросали письма. Кейт с брезгливой миной
на их деянья мерзкие взирала!
Всё дело в том, что каждый из мужчин
плевал прицельно, шаг не прерывая,
в плевательницу. Попадал один.
Один из трёх струю слюны густую
пускал туда, попасть на пол рискуя.
И верно попадал на полпути
от цели в сантиметрах тридцати.
Когда глаза привыкли к освещенью
Мы увидали с полным отвращеньем,
что кафель сплошь загажен и заплёван!
Брезгливо Кейт приподняла подол.
Да я и сам ни шагу, как прикован.
Стою, стараюсь не смотреть на пол.
А время шло минута за минутой.
Для нас оно недвижимо, как будто.
Шли люди. Но увидим ли его?
Самоубийцу странного того?
Возможно, он смешается с толпой.
Конверт и не приметим голубой.
«Сего» отправку, мы и не заметим –
письма, что «гибель… мира» всем сулит.
Но все же справедливость есть на свете!
Шесть без минут. К панели он спешит.
Протиснулся в большие двери зала.
И оба мы тотчас его узнали,
хоть в жизни не видали никогда!
Воинственно торчала борода.
Джон Буль типичный с животом изрядным,
полой пальто прикрытом неопрятно..
И вот он быстрый, целеустремлённый
по кафельному полу зашагал.
Меня не видел. Делом окрылённый,
собою всё пространство заполнял.
И сходу голубой конверт подносит
к табличке «Центр». Мгновенье. В прорезь бросил.
Но «У. Кармоди» я прочесть успел,
с зелёной маркой адрес разглядел –
немного вкось наклеенною маркой.
Конверт исчез. Сверкнул лишь перстень ярко.
Письмо в свой путь таинственный пустилось,
чтоб в будущем увидеть новый свет.
Заслонка с медным звоном опустилась,
как будто бы послала нам привет.
А человек пошёл прочь от панели.
Мы ж, собственно, видали, что хотели.
Но, чёрт возьми! Мы не могли никак
уйти ему позволить просто так!
Мы с Кейт и разговаривать не стали.
Пошли за ним. Зачем? Пока не знали.
На улице порядочно стемнело.
Он шёл на север. Мы пошли за ним.
Там в полной темноте Бродвей. Шумело.
Движенье стихло, стал и шум иным.
Теперь на мостовой лишь очертанья,
движенье теней, мимо тёмных зданий.
Лишь иногда мелькают веера
колёсных спиц, замызганных с утра,
когда фонарик освещает спицы.
Шепнула Кейт: «Мой Бог! Мне это снится»!
И ухватилась за руку, прижалась.
О, как её сейчас я понимал!
Всё непривычно. Этот мир, пожалуй,
меня не меньше, чем её пугал.
И, тем не менее, подумать только –
мы здесь среди людей чужих настолько,
насколько никогда не может быть!
У нас ведь никому из них не жить.
Да, Рюб был прав, и наше приключенье
на свете уникальное явленье!
Но вот мужчина возле фонаря
с обочины сошёл на мостовую.
Он в круге света жёлтого стоял,
как будто оборону круговую
здесь принял, сдвинув шляпу на затылок
и выпятив живот. На миг застыл он,
Потом стал головой вертеть туда-сюда.
Омнибус вероятно ожидал.
Мы шли, замедлив шаг, и волновались.
Он нас не замечал. С ним поравнялись.
И в этот миг на нас он глянул косо.
Потом взошёл на тротуар опять.
«Омнибус?– произнёс он вслух с вопросом,–
Да ни к чему его теперь мне ждать»!
Мы с Кейт смотрели молча друг на друга.
А он, из светового выйдя круга,
пошёл на угол. Мы ему вослед,
как будто до него нам дела нет.
А на углу извозчики стояли.
В извозе очерёдность соблюдали.
Он к первому приблизился и звонко
«Домой!– воскликнул, открывая дверь.–
До дома с шиком! Ехать нам недолго»!
«А, где ваш дом, откроете теперь?–
язвительно спросил его извозчик.
Насмешливо же звякнул колокольчик.
«Грэмерси-парк, дом девятнадцать! Там
покуда просыпаюсь по утрам»!
Дверь хлопнула, пролётка покатилась
и в уличном потоке растворилась.
Я повернулся к Кейт. Она стояла
глазами впившись в землю, как скала.
Вся бледная, растерянно молчала.
Мне вымолвить ни слова не могла.
Там у столба, была лепёшка снега,
а на снегу я вижу: быль и небыль!
Миниатюрной копии надгробья
там отпечаток. Я прекрасно помню
его на фото, что у Кейт видал.
Лишь только глянул, сразу же узнал!
Надгробье на могиле Э. Кармоди,
что в Джиллисе, Монтана, на снегу
оттиснуто в своём законном роде.
Смотрю, и наглядеться не могу.
«Не может быть,– тут Кейт пробормотала.
Звучало зло. Но Кейт так понимал я.
Ведь это невозможно объяснить,
логически концы соединить.
Зачем-то было надобно судьбе,
чтоб отправлял письмо он сам себе?
Но адрес он назвал, нам неизвестный
Решительно велел везти домой.
Откуда ж символ, крайне интересный?
Он не Кармоди? Кто же он такой?
Над следом с Кейт склонились мы пониже,
чтоб оттиск рассмотреть, как можно ближе.
Прямоугольник с круглой стороной.
В нём вписан круг с полночною звездой.
Не раз рисунок видел я подобный.
Таким рисуют памятник надгробный.
Звезда, окружность набраны из точек.
Сама звезда о девяти лучах.
На улице, меж тем, стемнело очень.
И мысль мелькнула о родных местах.
«Ты хочешь выпить, дома, у камина?–
Спросил я Кейт,– Ведь есть на то причина»!
«Мой Бог! Конечно! Спрашиваешь! Да!
О, как же я хочу попасть туда»!
Прошли к углу, где тьму фонарь рассеял.
Я знаю, это улица «Бродвея».
«Парк-Плейс» к ней под прямым углом подходит.
А на «Парк-Плейс» – коротенький квартал,
старинный домик дни свои проводит.
В Нью-Йорке старше я и не видал.
Оттуда перестук идёт знакомый.
Оттуда доберёмся мы до дома.
А вот и он: высоких три окна,
двойной скат крыши, лестница видна.
Как на насесте, друг наш притаился –
надземка добрая! К тебе вновь обратился!
Я мальчиком бывал в Нью-Йорке часто.
Катался на надземке много раз.
Но в новом мире нашем, если честно,
она не очень значима для нас.
И вот они – чугунные перила,
и лестница, что в домик уводила,
Вот станции знакомый мне пролёт.
Отсюда паровоз нас увезёт.
Увидев полочку билетной кассы,
я детские поездки вспомнил сразу.
Просунул по пять центов две монетки
кассиру в полукруглую дыру.
Усач немедля выбросил билеты,
не глянул, как их с полочки беру.
Он глаз, не поднимая от газеты,
привычною рукой проделал это.
Мы вышли на платформу и на миг
я поражён был миром, что возник.
Здесь женщины в чепцах и шалях ждали.
Их юбки пол дощатый подметали.
Мужчины – бакенбарды и сигары,
цилиндры, котелки, все при тростях.
«Ту-ту»! – и словно на гравюре старой,
явилось чудо прямо на глазах!
К перрону приближался паровозик.
Вагоны он по рельсам перевозит.
Кургузенький, невзрачный сам собой,
с пыхтящею, игрушечной трубой.
Притормозил и стал пыхтеть спокойней.
И вот стоит на станции достойно.
Вагон был полон. Мы уже привыкли
к одежде окружающих людей.
К ней добрым уважением прониклись,
не мерили их с «высоты» своей.
Цилиндр блестящий носит повседневно
мужчина с бородой, и служит верно
той даме пара вязаных чулок,
а пареньку весёлый котелок.
Теперь не только видел я одежды.
За ними то, чего не видел прежде.
Людей я за одеждой различаю.
Красивых женщин чувствую за ней.
Смотрю вокруг и ясно понимаю:
их жизнь сложней, насыщенней моей.
Мне Кейт шепнула: «Никакой рекламы!
Ночь за окошком вроде чёрной ямы,
в которой тонут сотни огоньков»!
Да только тени призрачных домов.
Ни цвета, ни привычного неона
на всём пути от самого перрона.
Над крышами Манхеттена мы видим
десятки шпилей маленьких церквей.
На небо месяц видно вскоре выйдет –
за окнами становится светлей.
Река Гудзон всё явственней блестела,
и я приметил: на воде чернели
на якорях, от берега вдали
приплывшие в наш город корабли.
Их голых мачт виднелись силуэты.
Со всех морей несут они приветы.
Сошли мы на конечной остановке,
На Пятьдесят девятой и Шестой,
у места, где сегодня днём неловко
из Сентрал-парка вышли на простор.
Мы в парке вскоре снова очутились.
Молчали оба, словно сговорились,
о впечатленьях позже говорить.
Слова до возвращенья отложить.
А впереди «Дакота» – дом громадный
чернел под лунным небом необъятным.
Потом мы с Кейт в гостиной у камина
сидели и смотрели на огонь.
Воспоминаний снежная лавина…
Второй бокал ложится на ладонь.
О голубом конверте, о надгробье,
о следе на снегу – его подобье
мы говорили. После я сказал:
«Но, что тебе, я б с радостью узнал,
запечатлелось более другого?
Сам город? Транспорт? Слышанное слово»?
Сказала Кейт, к бокалу приложившись:
«Нет, лица. Просто лица тех людей!
У всех у них, тогда в Нью-Йорке живших,
другие лица в сущности своей».
Подумал я: «Она права, возможно.
Но вывод нужно делать осторожно».
Я ей сказал: «Так кажется. Они
одеты и обуты не, как мы..
А женщины, и молодые даже,
на улицах почти без макияжа.
А бакенбарды, бороды с усами»…
«Нет, Сай, не то! Не то хочу сказать.
Мы к бородам давно привыкли сами
Нет, лица их другие… и глаза».
Глядел в огонь я, вновь бокал свой поднял
и вспоминал всех виденных сегодня
в омнибусе, на Пятой авеню.
Художник я, и в памяти храню
все образы людей, которых встретил
и при дневном, и при вечернем свете,
на почте, в зале, освещённом газом,
в ночной надземке. Все они со мной.
Почтамт давно исчез… и, как-то сразу
В мозгу возникло слово! Боже мой!
«Исчезнувший». Они давно исчезли…
Я посмотрел на Кейт: «А мы уже «воскресли»?
За окнами там прошлый век ещё»?
Пожав плечами, Кейт сказала: «Всё».
«Откуда же уверенность такая?–
Спросил я Кейт. Она в ответ: «Не знаю.
Ведь там свои дела мы завершили
и возвратились к полночи сюда.
И значит мы теперь, где раньше жили,
В своё вернулись время навсегда».
Сказавши так, она засомневалась:
«А разве нет? Мы там ещё остались»?
Мы поднялись. В руках у нас бокалы,
и подошли к окну на парк устало.
Стекла, коснувшись лбами, вниз глядим.
Приметы жизни разглядеть хотим.
И видим светофоров цепь живую.
На сколько глаз хватает – красный свет.
Потом зелёный – видно не впустую.
Машины понеслись, отставших нет.
Я обернулся к Кейт. Пожал плечами:
«Вот мы и дома, Разобрались сами».
Остаток виски я понёс к губам.
Теперь уж сну я должное отдам.