На этот раз я вышел из «Дакоты»
на Семьдесят вторую не спеша.
Невдалеке мелькнул неясный кто-то.
Не встретилась мне ни одна душа.
Я с саквояжем двинул к Сентрал-парку.
Дорогу перешёл, нырнул под арку.
Я ничего не чувствовал, но знал,
что в прошлое желанное попал.
И знал, когда случилась перемена.
А вскоре увидал повозку с сеном.
По улице вдали её тащила
за перекрёсток пара лошадей.
Она ничуть меня не удивила.
Я знал, что вскоре встречу и людей.
Но, прежде, чем тотчас идти по делу,
решил проведать то, что не терпелось:
при свете дня увидеть захотел
пространство, сквозь которое смотрел
с балкона ночью на большое здание –
светящийся Музей естествознания.
И вот передо мной оно открылось.
Я поражён. Стоял и хохотал.
Такое, если честно, мне не снилось.
Такого увидать не ожидал!
Домишки Сентрал-парк-уэст и Четвёртой –
постройки подозрительного сорта.
Их люди создавали, как могли.
На площадях Манхеттенской земли.
Они держали скот, свиней держали,
где можно, огороды разбивали.
И сельское хозяйство было главным.
Надземки грохот слышался вдали.
Ещё смеясь, набросок сделал славный
Но жизнь идёт, и эти дни прошли…
Надземкой я до центра добирался.
За полчаса на месте оказался.
Грэмерси-парк, дом девятнадцать есть.
А мой «объект» живёт, известно, здесь.
Ну, дом, как дом, знакомый мне и ныне:
три этажа, крыльцо посередине,
перила чёрные, песчаник бурый,
а в уголке окна, что у крыльца,
прямая помощь нашей авантюре,
что зверь бегущий прямо на ловца!
Да! Вывеска там бело-голубая,
А в ней слова – приятнее не знаю:
«Сдаются комнаты и пансион».
Действительность, похожая на сон!
Стою, сжимая ручку саквояжа
на тротуаре, как солдат на страже.
И чувствую себя пловцом на вышке,
с которой тотчас прыгнуть предстоит.
Но эта вышка всех известных выше,
и у меня, по правде, бледный вид.
Что ждёт меня? Какое приключенье?
Теперь не мимолётное общенье –
живые отношенья, люди, жизнь.
«Ну, что ж, за дело взялся, так держись,–
подумал я,– полегче, осторожней,
в пределах «безопасно» и «возможно».
Но первый шаг я должен был немедля
туда или обратно совершить.
Ведь кто-то из жильцов в любое время
захочет выйти, эту дверь открыть.
И я взбежал по каменным ступеням,
отбросив бесполезные сомненья,
решимости набрался, покрутил
блестящий набалдашник – позвонил.
Звонок за дверью звякнул. И тот час же
послышались шаги. «Что будет дальше»?!
Дверная ручка тихо повернулась,
Дверь приоткрылась внутрь. Передо мной
стояла девушка. Не улыбнулась,
в глазах вопрос: мол, кто же ты такой?
Она была в бумажном сером платье.
Зелёный фартук, тонкие запястья.
На волосах её а ля тюрбан
из белой ткани, как большой тюльпан.
По виду было ей лет двадцать с лишком.
Хотя и с лишком, но отнюдь не слишком.
«Да?– говорит и смотрит, как-то странно.
Меня ж сковало. Словно пень, молчу.
Боюсь не ляпнуть лишнего спонтанно.
Проговорил: «Я комнату ищу»!
«Мы только с пансионом предлагаем.
А прочими мы не располагаем,–
мне вежливо ответила она.
«Отлично, мне такая и нужна»!
«Две комнаты у нас сейчас свободны.
Простые, без претензий новомодных. –
не очень твёрдо девушка сказала,
решая видно сдать иль не сдавать.
Потом уже охотней продолжала:
«За десять и за восемь двадцать пять.
Фасадная на парк выходит, с края,
и окнами во двор у нас другая.
Включают цены завтрак, ужин ваш».
Я отвечал, что ужин в самый раз,
что цены без вопросов принимаю,
а комнаты я посмотреть желаю.
Она меня в переднюю впустила.
Там клетчатый был чёрно-белый пол.
Передняя и вешалку вместила,
со стойкой для тростей и для зонтов.
Там зеркало огромное стояло.
Оно хозяйку сзади отражало,
когда она захлопывала дверь.
И смог я рассмотреть её теперь
и завиток волос из-под тюрбана.
Изящной шеи абрис без изъяна.
В девичьей шее, что ни говорите,
при волосах, зачёсанных наверх,
невинное есть, что-то. Как хотите,
но это притягательно для всех.
И, несмотря на сильное волненье,
я улыбнулся милому явленью.
И до меня дошло, так, не спеша,
что девушка собою хороша.
За нею вслед по лестнице поднялся.
Болтать в пути покуда не решался.
Она шагала бодро, без заминки.
Вот платье у колен подобрала.
И я увидел чёрные ботинки
на пуговках из красного стекла.
А каблучки чуть стоптанными были.
Но, ни следа потёртости и пыли.
В полосочку бумажные чулки,
как символ безнадёги и тоски.
Но икры круглой формы! Прочь тревоги.
Я понял, как красивы эти ноги!
Вдруг молнией ударило в сознанье:
«Она мертва! Давно уже мертва»!
Я головой затряс с одним желаньем –
прогнать дурные мысли и слова.
Площадка, и хозяйка обернулась,
рукой взмахнула, мило улыбнулась
и пригласила в комнату меня.
Она передо мной при свете дня.
И вот её лицо я вижу ясно.
Мой бог! Как молода и как прекрасна!
И мысль моя значенье потеряла.
Я комнату вошедши, оглядел.
В ней мебель старомодная стояла.
О, нет, конечно… не предусмотрел:
качалке-креслу и резной кровати
всего лет десять. Более не дать им.
А комната, что надо – два окна,
высокая, выходит в парк она.
Большая, чистая. В ней много света.
Короче, мне вполне подходит эта.
Здесь на полу лежал ковёр зелёный,
слегка потёртый, а на нём видны
возможно розы, каждая с полтонны,
а может быть капусты кочаны.
Кушетка под окном, по-королевски.
На окнах кружевные занавески.
И тёмного был дерева комод,
под мрамором, видать, не первый год.
Кувшин на нём стоял и рядом чаша.
«Ага!– подумал, – это ванна наша»!
Но девушка сказала: «В нашей ванной
поочерёдно моются жильцы.
А днём она свободна постоянно.
Там дверь по коридору, в том конце».
«Мне комната подходит, несомненно.
К порядкам я привыкну постепенно.
Беру я эту комнату у вас.
Вселиться мне хотелось бы тотчас,–
я выдал фразу на одном дыханье.
А мне в ответ неловкое молчанье.
Потом вопрос: «У вас, меня простите,
рекомендаций нет каких-нибудь»?
«Нет, к сожаленью. Вы уж извините.
Без подготовки я пустился в путь.
В Нью-Йорке поработать я мечтаю,
но никого здесь, кроме вас, не знаю».
Я улыбнулся. Но она в ответ,
не улыбнулась, не сказав и «Нет».
«Я, правда, беглый каторжник, убийца,
вампир закоренелый – кровопийца!
И на луну ночами жутко вою.
Зато опрятен, чистоту люблю»!
«Что ж, на кошмары я глаза закрою,
а за опрятность всячески хвалю»!
Так улыбнуться я её заставил.
«Как ваше имя»? Я себя представил:
«Я Саймон Морли. Очень рад знакомству»!
Она сказала важно, без притворства:
«Я Джулия Шарбанно– Понял я,
что, несмотря на важность, мы друзья.–
Здесь тётушка моя хозяйка дома.
За ужином смогу вас познакомить
Он будет ровно в шесть. Не опоздайте–
Она уже направилась к дверям–
Да, газовый рожок не задувайте,
а выключайте, он погаснет сам».
Она взялась за ручку. Я окликнул:
«Мисс Шарбонно, ещё я не обвыкнул,
к обычаям Нью-Йорка не привык»…
«Я не могу представить ни на миг,
что здешние обычаи такие,
каких не знают города другие,–
сказала с иронической улыбкой
в ответ мне Джулия,– Надеюсь я,
и, кажется не сделаю ошибки,
зелёным вы пробудете три дня.
По вам не скажешь, что намного дольше»!
Она ушла. Я не мечтал о большем!
И выглянул в окно. В Гремерси-парке
под снегом клумбы, и кусты, и лавки.
Я видел этот парк давным-давно.
Он ныне, как старинное кино.
Однако хватит всяческих явлений.
Я дьявольски устал от впечатлений.
И рухнул на кушетку, свесив ноги,
закрыл глаза, и страшная тоска,
доселе неизвестная тревога
вошла в меня уныла и горька.
Затосковал я по родному дому,
как брошенный ребёнок без знакомых,
унесенный от близких и родных
среди людей неведомых, чужих.
Подумал: не напрасны страхи эти.
Не знаю никого на белом свете!
А те и то, что знаю в дальних далях –
оно неизмеримо далеко!
Я час проспал, запутавшись в печалях.
Проснулся. На душе опять легко.
Шаги и голоса по коридору.
Стемнело. Зажигать светильник впору.
Кувшин и чаша. Я воды налил.
Лицо со сна старательно умыл.
Рубашка, галстук, скромно причесался,
и в коридор, знакомиться подался.
По коридору с тазиком из ванны
шёл человек изящный, молодой,
тёмноволосый, с длинными усами.
«Живёт он видно, рядышком со мной,–
подумал я. А он остановился:
«Вы новый постоялец»? Извинился,
что, мол, руки не может мне подать,
поскольку тазик должен удержать.
«Я Феликс Грир. Какое совпаденье!
Ведь у меня сегодня день рожденья!
Мне первый год пошёл сейчас на тридцать»!
Его поздравил я. Себя назвал.
«Сегодня я имею, чем гордиться!
Зайдём ко мне!– он тут же настоял.
Вчера ему родители прислали
большой подарок. Видимо узнали,
что сын о фотокамере мечтал.
И вот теперь он ею обладал.
Огромный ящик, на три килограмма.
Стекло и кожа, бронзовая рама.
А дерево сверкает полировкой!
Ни дать, ни взять – не камера, а шик!
С ней Феликс обращался очень ловко:
успехов в фотографии достиг!
Успел отснять жильцов, из тех, кто дома.
Мне показал, ещё мне не знакомых.
Среди портретов не было его –
с конвертом человека «моего».
Я камерой конечно восхитился.
Спросил, возможно ль будет обратиться,
чтоб камерой воспользоваться этой.
Ведь я и сам умею ей снимать.
«Когда угодно! Хоть зимой, хоть летом»!
Я отвечал, что, мол, недолго ждать.
От Феликса в гостиную спустился
и в комнате просторной очутился
с огромной чёрной печью на листе
из толстого железа. А на ней
блестящий рыцарь гордо возвышался.
Его потрогать я и не решался:
отдёрнул руку – рыцарь был горячим.
Под ним в печи во всю плясал огонь.
А кроха-рыцарь был, как настоящий.
Давал отпор любому – только тронь!
За дверью раздвижной звенит посуда,
и тихий говор слышится оттуда.
«Там ужин накрывают,– понял я.
И вскоре соберётся вся «семья»!
Я кашлянул, дверь тихо отворилась,
и Джулия в передней появилась.
За нею женщина вошла неспешно –
неполная, седая, средних лет.
«Вот Саймон Морли, прибывший беспечно.
Он, тётя Ада, видимо, поэт.
Рекомендаций мистер не имеет
и багажом, как видно, не владеет.
Но, краснобай, каких не видел свет.
Таких среди знакомых наших нет»!
Я слова «краснобай» не слышал раньше.
Оно меня на много лет постарше.
Но понял, что «трепач» обозначает.
А может «льстец»? А может быть оно
понятия в себе объединяет
и одобренье выразить должно?
Я Джулией представлен был степенно.
Но то, чего не ждал я совершенно,
так это реверанс от миссис Хафф.
Я тоже не стоял пред ней, как шкаф:
естественно я даме поклонился,
как будто с этикетом и родился.
«Я вам желаю доброго здоровья!
Мисс Джулия представила меня
так полно, что добавить, безусловно,
мне нечего, но истину храня,
скажу, что рад у вас остановиться,
гостеприимством вашим насладиться.
Гостиная у вас так хороша!
В ней отдыхают тело и душа»!
При этом я терпел, чтоб не смеяться.
Серьёзным попытался оставаться.
«Вам показать?– спросила тётя Ада
и обвела всю комнату рукой.
«Спасибо. Да»! «Тогда я буду рада
представить вам уютный наш покой»!
Я глянул с неподдельным интересом
на комнату, слегка ещё под прессом
знакомства и приветственных тирад.
Сказал, что познакомиться я рад.
И мы пошли. Увидел я такое:
вся комната в коричневых обоях.
а на полу лежит ковёр огромный,
на окнах шторы – бархат с бахромой,
диваны, кресла – все обиты скромно
зелёной, чуть потёртою парчой.
Висят картины в золочёных рамах –
пейзажи и портрет какой-то дамы.
А за ковром, на крашеном полу
большая горка под стеклом в углу.
Туда и поспешила тётя Ада
Ей эту горку показать мне надо.
«Тут собраны различные вещицы.
Их я и мой покойный мистер Хафф,
однажды привезли из заграницы,
когда бывали с ним в святых местах.
Вот пузырёк с водой из Иордана,
кусочки мрамора – их утром рано
у Форума мы в Риме подняли.
Вот веер – дар французской он земли.
Принадлежал какой-то знатной даме.
Свидетель давних лет французской драмы».
И далее вещала тётя Ада,
перечисляя вещи на стекле.
Она от них не отрывала взгляда,
Блуждала память в лет ушедших мгле:
«Вот туфелька с подушкой для иголок.
Из Бельгии она. А вот осколок
и раковина. Мой супруг покойный,
с которым отдыхали мы достойно,
на пляже их английском подобрал».
И вот конец торжественный настал.
Предмет её коллекции ценнейший
предъявлен был – любимый и святейший.
Сушёная была то маргаритка.
С могилы Шелли сорвана она!
Тут с лестницы скатился очень прытко
сосед мой Феликс и ввалился к нам.
В гостиной он в углу уселся в кресло,
На тётю Аду глянул с интересом.
Всё понял. Показательно вздохнул
И мне, как заговорщик, подмигнул.
Он развернул и стал читать газету.
В гостиную за ним спустился следом
мужчина, лет под сорок, вид, что надо.
Он был высок, прекрасные усы.
Нас познакомила немедля тётя Ада.
Носил он бакенбарды и часы.
Китс Байрон Доувермен – он был представлен.
Я тётей Адой тут же был отправлен
к мольберту, где подрамник наряжён.
Там мёртвый заяц был изображён.
Он среди фруктов выглядел спокойным,
но не хотелось думать о покойном,
Меня хозяйка повела к камину.
На нём фигуры высотою с метр.
Из гипса изготовлена картина
«Младенец на весах». Лишь белый цвет.
К весам склонились доктор бородатый
и медсестра в наглаженных халатах.
Как видно, вес читают на шкале.
На лицах их глубокий интерес.
Ребёнок бедный безутешно плакал
И весит это всё за сорок с гаком.
Колпак стеклянный со скульптурой рядом
торжественно на столике стоял.
Я думал, что под ним цветы ¬- отрада,
а он цветные перья защищал.
Хозяйке тут пришлось меня покинуть,
прервать турне по собственной гостиной.
Готов был ужин, Джулия звала,
и тётя Ада тотчас к ней ушла.
Я сел и ждал, чтоб тот здесь появился,
ради кого я сам здесь очутился.
Но лишь мисс Торренс к нам сейчас спустилась.
Хорошенькая, лет, так, тридцати.
Она вошла и вежливо спросила
не нахожу ли я, что впереди
ждёт попросту «ужасная погода».
Я ей ответил: «В это время года
у вас в Нью-Йорке лучшего не жди.
Зима пройдёт, и впереди – дожди»!
Тут Джулия вошла. С улыбкой милой
она к столу, на ужин пригласила.
Я был взволнован. Ел без аппетита.
Уходит, видно, слишком много сил,
чтоб воспринять свободно и открыто
тот факт, что в старину я угодил.
Что здесь сижу, и газовая люстра
шипит тихонько. В напряженье чувства.
Всё от того, что с ними за столом
о том, о сём я говорю живьём!
Овальный стол. Нас шестеро сидящих.
А стул седьмой? Пустует он, пока что.
Глава стола – хозяйка тётя Ада.
Индейку режет, блюда раздаёт.
«Слыхали о Гито?– окинув взглядом,
вопрос сидящим Феликс задаёт.
«Так о Гито сейчас во всех газетах,–
Сказала Джулия.– Что нового об этом»?
«О чём не пишут ныне слух летит.
Сейчас о том, весь город говорит!
Через окно в тюрьме в него стреляли.-
«Об этом из газет мы все узнали–…
«Но пуля, с лёта стукнувшись о стену,
расплющилась. Того не ждал никто!
И в профиль превратилась там мгновенно
испуганного до смерти Гито»!
Я оглядел их. Все серьёзны были
Всё приняли, как факт и не шутили.
А тётя Ада мне и говорит:
«Как ваше мненье, что же суд решит»?
Ну, про Гито у нас давно забыли.
Я помнил только, что его казнили.
Я сделал вид, что думаю усердно.
Затем сказал, потупив скромно взгляд:
«Его уж не отпустят милосердно.
Скорей всего виновника казнят»!
На сладкое пирог был именинный.
И Феликс их задул с весёлой миной.
Потом и вечеринка началась.
В гостиную вся группа подалась.
За фисгармонию Мод Торренс села.
И нотами немедля завладела.
Мужчины рядом с ней привычно стали,
а я собрался в кресле посидеть.
Не тут-то было! И меня позвали:
«Идите к нам! Мы песни будем петь»!
Ну, первую я кое-как осилил
ценой весьма значительных усилий.
А Феликс Грир сказал: «Будь дома Джейк,
У нас бы был квартет из наших всех»!
Кто это Джейк?– спросил я, понимая,
что это тот, кого я ожидаю.
«Джейк Пикеринг, один наш постоялец».
«Ага, теперь я знаю, как зовут
того, кого во времени скиталец,
хочу сейчас живым увидеть тут!–
подумал я,– Петь песни – вот потеха»!
Но, всё-таки добился я успеха!
Тут Джулия и с нею тётя Ада
с домашними певцами стали рядом.
Мы спели песню «Ночью в лунном свете»,
потом ещё. Не знал я песни эти,
но подпевал, улавливая ноты,
не выделяясь, открывал я рот.
А тётя Ада пела то, что надо.
Племянница ж фальшивенько поёт.
Тут Байрон предложил такую песню,
что споры вызвала. Мне интересно.
Об умершем ребёночке она.
Тоска и грусть воспеты в ней сполна.
«Пустая колыбель» так называлась
та песня, что печально завершалась:
«Малютка к ангелам взошла на небо» –
печально прозвучало в тишине.
Считала песню Джулия нелепой –
пожав плечами, улыбнулась мне.
Но Мод от фисгармонии отсела.
Сказала, что играть ей надоело.
И, отвернувшись, прятала глаза.
Но я заметил – женщина в слезах.
Подумал: «В этом веке смерть ребёнка
не редкость. Вот и вспомнила о ком-то
ей очень близком, может быть, любимом.
А Джулия решила всё замять:
«Ах, Байрон! Сэр, не проходите мимо!
Мы в этот вечер вправе ожидать,
что фокусами нас вы развлечёте
и от печальных мыслей отвлечёте»!
Он согласился. В комнату свою
сгонял мгновенно. Тут я узнаю,
что Байрон Доувермен вполне прилично
умеет делать фокусы публично.
Расхаживать по комнате он начал,
У всех монеты из ушей тащил.
Достал колоду карт и наудачу
назвать любую каждого просил.
И тотчас доставал такую карту
и предъявлял! С восторгом и азартом
следя за выступлением его,
мы в нём не понимали ничего.
Но вот он и закончил выступленье.
И мне открылось новое явленье.
«Прислал мне дядя веер из Китая,–
сказала тётя Ада,– Вот чудак!
Но я подарка лучшего не знаю!
Обмахиваюсь веером вот так»!
И кистью у лица она качала,
как будто лёгким ветром обвевала.
Была Мод Торренс в кресле у окна.
В игру тотчас включается она:
«Как хорошо! Мне тоже из Китая
прислали веер – лучшего не знаю!
Взяв левою рукой условный веер,
его немедля к уху подняла
и стала не спеша им плавно веять.
А с ней и вся ватага начала.
Но вот и мой черёд. Недолго мысля,
я сообщил: «Мой дядя веер выслал
мне из Танзании. И он чудак.
Обмахиваюсь им теперь вот так»!
Оскалив зубы, «веер» в рот я вставил,
Стал головой качать. Я так представил,
что обвеваюсь. Все немедля стали
мне подражать и головой качать.
Тут Феликс Грир сказал, ему прислали
два веера – какая благодать!
Задрал он ноги, ступнями задвигал.
Его движенья повторили мигом.
Комично это было. Что сказать.
И все тут стали дружно хохотать!.
«Танзания? Скажите, мистер Морли,–
спросила тётя Ада,– Я в восторге,
но где находится страна такая?
Не слыхивала раньше о такой»!
«Да, в Африке,– как будто вспоминая,
промолвил я, махнув на юг рукой.
Она кивнула, приняв объясненье.
Но Джулия с мужчинами в сомненье.
И тут я вспомнил: это ж старый свет.
Танзании пока на карте нет!
Тогда я отвернувшись, усмехнулся.
Ответ мой лёгкой шуткой обернулся.
А Феликс раскраснелся. День рожденья
на славу удался, и счастлив он.
И мне так славно с ними. Прочь сомненья!
Я будто в этом веке был рождён.
И Феликс предлагает с хитрой миной:
«В живые нам пора играть картины»!
«Я выбираю первая!– кричит
тотчас же Джулия – задорный вид!–
Нужны мне вы и Байрон для созданья.
Играть в картины давнее желанье»!
В столовую их группа удалилась,
прикрыв без щели раздвижную дверь.
Горелки в люстре тётя прикрутила.
С улыбкой ожидания теперь
она и Мод уставились на двери.
Я вместе с ними, будто был уверен,
что чудо мы увидим здесь сейчас.
«И, что они покажут в этот раз?–
сказала Мод,– Должно быть образ новый»…
Раздался голос Джулии: «Готово»!
И тётушка, что ближе всех сидела,
к дверям столовой тотчас подошла.
Раскрыла створки двери до предела
и снова место в кресле заняла.
В дверном проёме, словно бы на сцене,
при полном беспощадном освещенье
стояли Джулия и Байрон рядом
На Феликса направлены их взгляды.
Сам Феликс на одной стоял ноге,
поджав другую, с палкою в руке.
И палка эта, как костыль подмышкой.
При этом рот его слегка открыт,
расширены глаза, возможно слишком.
Как будто бы он, что-то говорит.
Глаза и рот у Джулии раскрыты
пошире, чем у Феликса. Она
откинув голову, потрясена.
И Байрон замер с потрясённым видом,
Прижав кулак ко лбу, он радость выдал.
Такое я впервые наблюдаю.
И мы втроём с них не сводили глаз.
Мод говорила: «Я же знаю, знаю!
Но, как назло, не вспомнить мне сейчас»!
Да это «Возвращение солдата»!–
торжественно сказала тётя Ада.
И всё. Живой картины больше нет.
Распалась вмиг до будущих побед.
Потом ещё был «Раненый разведчик»,
«Приют влюблённых», «Радостная встреча».
И до меня дошло из разговоров,
что происходит, что тут за игра.
Здесь составлялись с помощью партнёров
скульптуры Роджерса. Они тут на «ура»!
Их гипсовые копии всеместно
во всех домах своё имели место.
И вот стоит «Младенец на весах»,
как часовой бессменный на часах.
Последняя картина развернулась.
И на меня тут Джулия взглянула
с немым упрёком: «Что ж ты за невежда?
Не выкрикнул ни разу что-нибудь»!
А вслух она сказала: «Есть надежда,
что мистер Морли нам не даст уснуть!
Я вас прошу, уж вы не откажите
и чем-нибудь ещё нас развлеките»!
Мне показалось, может невдомёк,
в её вопросе прозвучал намёк:
«Ты кто? Когда себя ты нам покажешь?
Когда же ты своё нам слово скажешь»?
Да я и сам хотел бы отличиться,
но растерялся, не сообразил,
что можно сделать, как для них открыться,
да так, чтоб делу вдруг не навредил.
А Джулия ждала и улыбалась.
Насмешливой улыбка мне казалась.
Тогда я усмехнулся ей в ответ.
«Раз так, то я и свой оставлю след,–
Подумал, из ладоней рамку сделал,
Головка Джулии и плечи под прицелом.
Залез в карман, достал ключ от «Дакоты»
и подошёл к замёрзшему окну.
И началась привычная работа:
провел черту, взглянул, ещё одну.
На изморози линии портрета
видны отлично– ночь глядит в просветы.
На белом появляются глаза,
прямые брови – девушка-краса!
Вокруг столпились все и с уваженьем
смотрели, как растёт изображенье.
Ну, вот и всё. Кивком освобождаю
мою модель. И Джулия тотчас
со всеми вместе. Смотрит. Я не знаю,
суждения, что выскажет сейчас.
Увы, набросок мой ей не по вкусу.
Но смотрит долго – хочет видеть плюсы.
«В чём дело,- тихо спрашиваю я –
Работа вам не нравится моя»?
«Не то, чтобы не нравилась,– сказала,–
Не вижу ни конца в ней, ни начала»
Здесь было бы лицо, я понимаю,
когда бы вы закончили его»…
Я понял всё. Теперь я точно знаю –
для них эскиз подобный – ничего!
Ведь мой эскиз – лишь несколько намёков,
Наш зритель, подготовленный неплохо,
легко картину может видеть в нём.
Он, в детстве насмотревшийся своём
на тьму гравюр и штриховых рисунков,
вполне воспринимает их рассудком.
А здесь такой рисунок – запись шифром,
и шифром непонятным ко всему…
Для публики, что линии, что цифры.
Они ещё не скоро всё поймут.
Я Джулии сказал: «Тогда, простите,
Ещё минуток пять мне уделите»!
И с тем к другому кинулся окну.
И вот провёл там линию одну,
рисунок стал набрасывать гравюры.
С Лестфогелем освоил я фактуру
и технику старинной гравировки
по дереву. И вот творю сейчас.
Штришок не опускаю самый робкий:
за ухом тень, морщинка возле глаз.
Такой рисунок требовал пространства.
Во всё окно ложился он контрастно.
Я сквозь штриховку видел фонари,
что парк тут освещают до зари,
кусты, деревья, ночи волшебство.
И углядел на улице его!
По тротуару быстрыми шагами
он к дому шёл. Ну, как тут не узнать?
Ещё момент, и здесь он будет, с нами.
Свершилось. Я продолжил рисовать.
Он приближался. В шляпе плоской, грузный.
В распахнутом пальто с заметным пузом.
Она следила и, как все, ждала.
Затем внезапно руки подняла
и шпильку вынула, убрав преграду.
И волосы обрушились каскадом
на плечи Джулии. Сверкнула гордость
в её глазах. Я просто онемел.
А волосы волной легли покорной –
густые, длинные. Я тотчас, как умел,
роскошный вид их передать пытался,
забыв про всё, я ею любовался.
Она ведь изумительной была!
Входная дверь бесшумна, тяжела.
Лишь я один приход его заметил,
поскольку ждал. И вот при полном свете
в дверях гостиной он остановился.
А я, как раз, рисунок завершил.
Возможно, он неважно получился.
Он требует и времени и сил,
и практики желательно побольше,
чем у меня, и линий бы потоньше.
Я отступил работу оценить.
Столпились все вокруг, чтоб обсудить.
А, что там обсуждать? Изображенье
красавицы, прелестной без сомненья.
На Джулию похожее, возможно,
но отдалённо, лишь по волосам.
Портрет создать нормальный крайне сложно.
И я прекрасно это знаю сам.
А Джулия смотрела и молчала.
Потом вдруг просияла и сказала,
восторга не скрывая: «Красота!
Неужто я такая? Ах, мечта!
Конечно, нет. Но, как же всё красиво!
У вас талант. Рисунок просто диво»!
И на меня смотрела с восхищеньем.
Глаза её горели. Тут она
заметила у двери появленье
того, кого и я здесь ожидал.
Слова её пришедшего встречали.
Они вполне естественно звучали.
Лишь покраснела девушка чуть-чуть:
«Смотрите, Джейк! У нас не кто-нибудь!
Талантлив очень новый постоялец,
Хотя в Нью-Йорке он, как иностранец»!
А тот сквозь зубы, с жёстким удареньем:
«Ты во-ло-сы сейчас же под-ни-ми»!
«Но, Джейк! Смотри! Его произведенье»…
«Сказал я: волосами не свети»!
И Джулия послушно потянулась
к роскошным волосам. Все повернулись
к двери, забыв на время об окне,
а Пикеринг направился ко мне.
Его глаза угроз не выражали.
Они, как взгляд акулы устрашали.
Он подошёл ко мне. Остановился.
Секунды три стоим – глаза в глаза.
Внезапно он улыбкой осветился
и, руку протянув, тепло сказал:
«Я Джекоб Пикеринг, здесь постоялец.
Как вы, пожалуй, временный скиталец.
Он жал мне руку, словно новый друг,
сжимая всё сильнее, с силой двух.
В ответ я тоже мило улыбался
и, напрягая кисть, сопротивлялся.
Никто здесь, в этой комнате уютной
не мог предположить, что шла борьба!
Но наши руки в схватке двухминутной
уже дрожали. Нужные слова
я говорил. Представился достойно.
Я улыбался. Было очень больно.
И я достиг предела сил своих.
И он настал ужасный этот миг,
когда рука в его руке разжалась.
Так в жизни мне ещё не доставалось!
Костяшки пальцев слиплись с жуткой болью.
Но я стерпел. Улыбку удержал.
А, чтоб не вскрикнуть, я напряг всю волю.
Тут Пикеринг ладонь свою разжал.
Ещё одно ужасное пожатье.
Едва я удержался от проклятья.
А он приятно улыбнулся мне,
кивнул на мой рисунок на окне:
«Да вы талант, я вижу, мистер Морли.
Я улыбался, хоть страдал от боли.
«Надеюсь, вы стекло не повредили?–
промолвил Пикеринг. Прошёл к окну
А в комнате все словно бы застыли.–
Царапин нет ли? Я сейчас взгляну».
Склонившись, он к стеклу приблизил губы
и стал дышать размеренно и грубо,
оттаивая он изморозь. И вот
его трудов старательных исход:
с тарелку талый круг – конец портрету.
От сути не осталось даже следа.
Отдельные штрихи лишь уцелели.
Разглядывая чистое стекло,
сказал он: «Нет царапин, в самом деле,
Да, миссис Хафф сегодня повезло»!
Другой набросок вроде не заметил.
Презрительной улыбкой лишь отметил.
От окон отвернулся снова в зал
и общую улыбку нам послал.
«Не нравится мне это совершенно!–
сказала Джулия. Она мгновенно
ко мне, сверкая взором, обернулась,
ещё волос укладкой занята.
«Нам всем работа ваша приглянулась.
Она достойна красок и холста!
Быть может, мистер Морли, согласитесь
меня нарисовать и уделите
такой работе вам удобный час.
Готова я позировать для вас.
Прошу вас – на бумаге, днём при свете,
чтоб я могла сберечь рисунок этот».
Больную руку я в карман упрятал.
Я знал, что покраснела. И болит.
И верно распухает. Всё, как надо:
я новоиспечённый инвалид!
«О, да, мисс Джулия! С большой с охотой
Я выполню приятную работу»!
На Пикеринга глядя, завершил:
«Трудиться стану, не жалея сил»!
Тот выслушал и только усмехнулся.
Ко мне и всем, кто с нами, повернулся:
«Возможно я не прав,– на вид, смущённо,
с притворным он раскаянием сказал,–
Я действую, бывает, отрешённо –
рублю, как говориться, наповал…
Особенно, когда моей невесты
коснётся дело. Так бывало прежде»…
Тут тётя Ада, Байрон, Феликс, Мод,
замять желая этот эпизод,
заговорили разом обо всём,
что наполняло жизнью этот дом.
Потом все пили чай, что на подносе
нам Джулия из кухни принесла.
Болтали: то – ответы, то – вопросы
про местные явленья и дела.
Мы с Пикерингом вовсе не общались
и взглядами в застолье не встречались.
И с полчаса поговорив про жизнь,
все, Феликса поздравив, разошлись.
Я в комнате своей глядел угрюмо
во тьму, в Грэмерси-парк, объятый думой.
Да, Оскар, Дансигер, Рюб, Эстергази
и я, конечно, в этом же ряду,
в проекте не учитывали связи,
в которые, на радость и беду,
тотчас же будет впутан наблюдатель,
Он выступит немедля, как создатель
реакции соседей на себя!
Ведь без общенья жить никак нельзя!
Меня послали наблюдать безмолвно,
не создавать событий безусловно.
А, что на деле? Я вмешался в свару!
И, что теперь? Немедленно бежать?
Скорей в «Дакоту» убираться впору,
пока не стала распря созревать.
Но всё во мне отчаянно кричало:
«Четверг ведь завтра! Главных дел начало»!
В записке, что при мне отправил он –
Джейк Пикеринг, домашний компаньон,
написано о том, что завтра в парке
у ратуши, в час дня свои «подарки»
преподнесёт он гордому Кармоди.
Я прокрадусь туда, как мышь – тайком.
Присутствовать мне нужно при исходе
беседы их и быть недалеко.
А правая рука моя распухла.
Хотя и боль первичная притухла,
в кулак сжать пальцы мне не удалось.
В мозгу мелькнуло: как вбивают гвоздь,
я этим кулаком ему бы врезал!
Да чтоб кулак был твёрдым, как железо!
Я руку опустил и ухмыльнулся.
Тревогу, если честно, ощущал.
От встречи с ним нетрудно увернуться.
Его уход я б утром переждал.
А Джулия? Её я не увижу.
Исчезнув, будто не был, не обижу.
Ну, что тут делать? Право, видит Бог –
Мы люди разных с Джулией эпох.
Так поразмыслив, головой качаю:
Ведь всё не так. В душе я это знаю.
Каким-то образом я с нею связан.
Пока и сам не знаю, почему.
Тревожиться о ней я не обязан.
Но, нечто, неподвластное уму,
меня волнует, и не оставляют
мечты, которых сам не понимаю.
И в темноте о Кейт подумал я:
повёрнута ли к ней душа моя?
И понял: ничего не изменилось.
Тепло в душе, как прежде появилось,
Лишь только возвращусь, я к ней поеду.
Её увидеть очень захочу.
Вздохнул я, облегчение изведав.
А к Кейт я, как на крыльях, полечу.
Я больше не ищу других сомнений.
Разделся и усталый лёг в кровать.
Минута. Усыпаю с убежденьем.
что было бы разумней убежать.
Но, нет. Не убегу я. Здесь останусь.
Иначе сожалеть не перестану:
ведь не увижу, что произойдёт,
когда на встречу в парке он придёт.
Январь, в час дня, в четверг, двадцать шестого
я должен услыхать живое слово.