Мы с Кэтрин пару месяцев встречались.
И вот я проводил её домой.
Не помню точно, чем мы занимались,
но я в её квартирке сам не свой.
А было так: ещё пальто снимали,
но оба как-то странно ощущали,
что мы друг другу ближе и родней
и я теперь всерьёз привязан к ней.
И всё, что предварительным казалось,
теперь вполне серьёзным оказалось.
Кейт первым делом чайник водрузила
на маленькую в кухоньке плиту.
Мы пили чай. Воспоминаний сила
открыла чувств и мыслей наготу.
«Я сирота. Ты, знаешь ли, об этом?–
сказала Кейт. Помедлил я с ответом.
Она забыла, что наедине
о детстве рассказала как-то мне.
Два года было ей, когда родные
уехали вдвоём на выходные,
оставив дочку у друзей – соседей –
Подробности узнать я не успел.
Их имена я выяснил в беседе:
Кармоди Айра жил с женою Белл.
Своих друзей они постарше были.
Малютку Кейт безудержно любили.
У них самих-то не было детей.
Её считали девочкой своей.
Но вот пришла беда. Все ужаснулись –
Родители с поездки не вернулись.
И Кейт тогда осталась у Кармоди.
Забрать её никто не поспешил.
Брат матери далёкий был в разводе.
Он девочку охотно уступил.
Тогда Кармоди ставит в деле точку.
Её официально сделал дочкой.
И лучшего для Кейт нельзя желать.
Кармоди были, как отец и мать.
Родителей своих она не помнит.
Я выслушал её, сказал, что понял.
Хоть жизнь её, как видно, не простая,
но ведь жила в заботе и любви.
О, нет! Она совсем не сирота. Нет!
Отца родного Айра заменил!
А Белл – его жена, как мать родная.
Ну вот, теперь о Кейт я много знаю.
Тут Кэтрин встала, в спаленку прошла.
Была недолго. Кое-что взяла.
И вот она вернулась с папкой красной.
Как бантики её шнурки-завязки.
А Кейт раскрыла папку на коленях.
Какую-то бумажку там взяла.
(Мы все актёры разных направлений).
Кейт неспеша рассказ свой повела.
Бумажку же тотчас не показала –
нарочно любопытство разжигала:
«Эндрю Кармоди Айры был отец–
политикан Нью-Йоркский и делец.
Был пик его карьеры в девяностых
В то время как известно, был непрост он.
При президенте Кливленде считался
советником, скорее запасным.
Но позже Эндрю, как-то растерялся.
Никто не понял, что случилось с ним.
А в девяностых Айра и родился.
Но без отца он вырос и женился».
Я слушал и, чтоб что-нибудь сказать
решил вопрос какой-нибудь задать:
«Довольно интересные моменты.
И, что же подсказал он президенту»?
«Не знаю,– Кейт с улыбкой отвечала,–
Значительного, право – ничего.
Иначе, я б, конечно, это знала,
Сам Айра мало помнит про него.
Но в мыслях Айры он довольно значим.
И это не могло бы быть иначе.
Отец его покончил ведь с собой.
В догадках потерялся бы любой.
А сколько Айре было лет не знаю,
когда отец его дошёл до края…
Но Айра думал об отце с печалью.
Его всю жизнь, и до последних дней
раздумья об отце не покидали
Его печаль с годами лишь сильней.
И с этими словами Кейт достала
из красной папки то, что там держала.
То фотоснимок чёрно-белый был.
Пока он ни о чём не говорил.
«Эндрю Кармоди,– продолжала Кэтрин,–
растратил средства, как-то незаметно.
И, разорившись, переехал в Джиллис –
в Монтане неприметный городок.
И Айра всё гадал, как раньше жили,
когда стал взрослым и поехать смог.
Любил он в детстве этот город милый.
Отца сфотографировал могилу.
Хотел проверить, что такой была,
как помнил с детства. Что не подвела
с годами память. Вот она такая –
плита на этом снимке гробовая».
И Кейт передала мне это фото.
На нём полметра где-то от земли
могильная плита. Поставил кто-то
от плит людей зажиточных вдали.
Плиту трава и мусор окружали,
да стебли одуванчиков торчали.
А вместо надписи там был узор.
Вглядевшись, рассмотрев его в упор,
Звезду увидел я из многих точек,
в окружность вписанную очень точно.
Круг с девятиконечною звездою
на камне, что заброшенный лежит,
поставленный отцу его женою.
Тревожил Айре сердце этот вид.
«И, что, жена тут приложила руку,
постаив на могилу эту штуку?–
спросил я Кейт, подняв от фото взгляд.
Она кивнула: «Много лет назад.
Но только Айре не было покоя:
одно он думал, а потом – другое»…
Вновь обратилась к папке и достала
один конверт небесно-голубой.
«Эндрю Кармоди,– тихо продолжала,–
недолго жил. Покончил он с собой.
Однажды летом, в доме, где ютился,
сидел он за столом и застрелился.
А это он оставил на столе».
Я взял конверт того, кто спит в земле,
с зелёной маркой, я таких не видел,
там вижу штемпель в чистом, чётком виде:
«Нью-Йорк, штат Н. — Й., Гл. почтамт, 23 янв. 1882, 6.00 веч.»
А ниже адрес: «Эндрю У. Кармоди.
Дом тридцать семь на. Пятой авеню».
А уголок конверта вижу, вроде
изрядно обгорел. Видать к огню
его, чтоб сжечь, приблизили сначала
потом убрали. Что-то помешало?
Я не спеша перевернул конверт.
Но адреса обратного там нет.
«Внутрь загляни,– тогда мене Кейт сказала.
Внутри бумага белая лежала.
Листок, который пополам был сложен.
В одном углу он обгорел слегка.
Там чётким почерком, на тот весьма похожим,
что на конверте – та же здесь рука,
написано: «Вам будет интересно
со мною обсудить вопрос уместный
строительства в недавние года
и мраморной отделки горсуда.
В каррарский мрамор – отмечаю сразу.
Парк ратуши. Четверг. Я жду вас к часу».
Внизу, под сгиба линией, стояло,
написанное пьяною рукой –
четыре кляксы, буквы наезжали
на строчки разлохмаченной волной:
«Поистине сие невероятно,
чтобы сего отправка безвозвратно
подвергла гибели (Не видно слов.
В конце строки слова огнём снесло.
Лакуна)… мира в пламени пожара.
Но это так. Вина за все кошмары
лежит на мне. Виновен безраздельно.
Мне не уйти, не скрыться от вины.
И вот, взирать не в силах беспредельно
на строки те, что памятью полны
о том событии, я прекращаю
существование своё. И знаю,
оно должно б закончиться тогда,
когда настигла страшная беда».
Я, прочитав, едва не усмехнулся.
По мне тот случай фарсом обернулся.
Ведь я никак не мог себе представить,
что человек способен сочинить
такую длинную, напыщенную запись,
затем себя, не дрогнув, застрелить!
Но факт есть факт. И дело тут не в стиле.
В записку крик отчаянья вместили,
смертельного решенья злую жуть,
минут последних жизни бренной суть!
Записку снова я вложил в конверт
и посмотрел внимательно на Кейт:
Её переспросил я: «Гибель мира»?
Она в ответ качнула головой:
«Об этом знает только лишь квартира,
где он сидел в последний час живой!
Ещё мать Айры, верно исключенье.
Её я представляю появленье.
И сцена эта мне не по душе:
лишь выстрел отзвучал, она уже
в той комнате была. Конверт схватила
немедля подожгла… и загасила–
письмо, как видно, сохранить решила.
Полицию не стала вызывать.
Она сама тогда его обмыла,
одела труп. Врача не стала ждать.
Потом она сказала на дознанье,
что, мол, застала мужа без дыханья.
Ведь пулю в сердце он себе пустил.
Предельно ясно – сам себя убил.
Гробовщиков и в дом не допустила,
покуда всё сама не завершила.
В масштабах городка скандал был крупный.
И Айру в детстве попрекали им.
Но мать была в дознанье неотступной.
И низким, ровным голосом своим
она твердила, что не понимает
на что в записке Эндрю намекает.
А после смерти мужа, ей решать,
как хоронить, как с телом поступать.
И через восемь-десять дней от силы,
плиту вот эту на его могилу
поставила она, не молвив слова.
Ни слова никому и никогда.
Но Айра был всю жизнь свою готовым
разведать правду раз и навсегда.
История преследовала Айру
всю жизнь его. Мучительная тайна!
Теперь и я хотела б всё узнать
и тайну вековую разгадать»…
Мне тоже стало очень интересно,
как можно, разобраться в неизвестном.
Пожалуй, в мире нет мощнее чувства.
Сильней любви и голода оно.
Что движет и науку, и искусство?
Что свыше человечеству дано?
Я думаю, что это любопытство!
От скромных детских взглядов до бесстыдства
горячее желание узнать,
примерить, посмотреть и испытать!
Оно зовёт нас находить и мыслить,
становится порою целью жизни!
И в пятницу в знакомом кабинете
у Дансигера скромно я сидел.
И, будто дела нет важней на свете,
его ответ услышать я хотел.
Он выслушал меня. Конверт, записку
и снимок рассмотрел под светом близко.
Потом молчал, глядел из-за стола.
На нём сорочка с бабочкой была,
костюм двубортный новый тёмно-синий.
Значительный он был сейчас, красивый.
Потом записку со стола взял снова
и перечёл предсмертные слова.
Он вслух произносил за словом слово,
и смысл письма, как будто оживал.
«Поистине сие невероятно,
чтобы сего отправка безвозвратно
подвергла гибели… Нет больше слов.
Прожгло дыру. Не видно и следов.
И дальше: … мира в пламени пожара.
Но это так». Действительно кошмарно!
И вы б хотели,– уточню для справки,–
свидетелем того момента стать
когда произойдёт «сего отправка».
Зачем? И что вам это может дать?
Ну, маленький обрывок чьей-то тайны,
подсмотренный бесцельно и случайно.
Он будет вас преследовать всю жизнь.
Но сути вы не сможете постичь.
Надеюсь, вам сейчас предельно ясно,
что вмешиваться в прошлое опасно.
Ведь изменяя прошлое ничтожно,
мы будущее можем изменить.
Последствия нагрянут непреложно.
Ничто не в силах их остановить»!
«Да, ясно мне. Прекрасно понимаю.
Я просто глянуть из угла желаю,
кто отправлял письмо… Ну, как тут быть?
Не знаю даже, как вам объяснить»…
«Мне объяснять не нужно. Понимаю»…
«Но я, возможно, в прошлом побываю.
Наверняка ведь буду видеть что-то
Так почему б не это увидать?
Ведь многих, незнакомого кого-то,
я всё равно там буду наблюдать»!
И Данцигер сказал: «Нет возражений.
Да у меня и не было сомнений,
что довод приведёте вы такой.
Ну, ладно, Сай. Теперь вопрос другой:
Большой совет решенья принимает.
Я доложил. Теперь они решают.
Я на совете. Всё здесь было просто.
Обширный зал. На стенах и доске
десятки крупных фото и набросков.
Мужчины в пиджаках и налегке.
Здесь за столом они расположились.
Вне графика сюда они явились.
Их Данцигер на встречу пригласил,
чтоб мой вопрос теперь совет решил.
И каждому мой шеф меня представил.
(Я думаю – одно из местных правил).
Как член совета, Рюб здесь заседает.
Он подмигнул мне. Дружеский привет.
Там инженер. Его уже я знаю.
Профессор. Принстон. Университет.
Историк он. Добыть все справки может.
На комика из варьете похожий.
Ещё профессор. Уж моложе нет!
Он Колумбийский университет
здесь так же, как историк представляет.
В совете и биолог заседает.
Метеоролог место занимает.
Профессоры! Кого здесь только нет!
Проект большие силы привлекает.
И Пентагон оставил тут свой след:
подтянутый мужчина Эстергази –
полковник в штатском с ясным, зорким глазом.
Ещё сенатор здесь угрюмый был.
Достоинство старательно хранил.
Компания высокая, я вижу.
Авторитет имеет выше крыши!
Но, как же на меня они смотрели!
Как руку жали! Я сообразил,
что я почётный гость тут, в самом деле.
И Данцигер сюда всех пригласил,
чтоб обсудить моё лишь предложенье.
и выдать коллективное решенье.
Потом я в кафетерий пошагал
и с чашкой кофе Данцигера ждал.
Пришёл ко мне минут он через двадцать.
Сказал с улыбкой: «Можно собираться!
А, кроме шуток, всё прошло успешно.
На ваш вояж получено добро!
Начнём теперь готовится прилежно.
С советом вам сегодня повезло!
За вас вступились Рюб и Эстергази,
из Принстона профессор – спец по связи.
Они сказали, что вреда не ждут
от созерцанья нескольких минут.
А польза, кто там знает? Может, будет.
И «за» голосовали эти люди.
«Вы знаете,– он улыбнулся странно,–
вы в искушенье вводите меня.
Ведь в том году, совпало так нежданно,
в воскресный день шестого февраля
у матери моей был день рожденья.
Шестнадцать лет! Приветы, поздравленья!
И в этот день родители с сестрой
в театр Уоллака вечернею порой.
её сводили. Дружное семейство
имело в театре именное место.
И там, в тот день произошло знакомство
моей любимой матери с отцом.
Рассказ об этом знает всё потомство
сестры и брата. Кончилось венцом!
А сам я, как-то не успел жениться.
семейной жизнью вдоволь насладиться.
Итак, отец. Он светской жизнью жил.
Друзья, собранья, очень театр любил .
Он тётушку тогда увидел Мэри.
Она сидит у театральной двери
и яблоками спелыми торгует.
И мой отец, не зная почему,
в пять долларов монету золотую
ей дал на счастье. Радостно ему
в тот вечер было. Молодость играла.
Ему старуха счастье предсказала:
«Счастливый вечер вас сегодня ждёт!
Спешите в театр и счастье вас найдёт»!
… Она в фойе среди своих стояла,
та девушка, что матерью мне стала.
В зелёном платье бархатном весеннем
сама была прелестна, как весна.
Отец на краткий миг пришёл в смятенье
но вскоре овладел собой сполна.
Его живой характер был проявлен.
Он подошёл и тут же был представлен.
Прошло два года и, само собой,
родные стали мужем и женой…
Вы поняли (откинулся на стуле),
на что меня теперь вы натолкнули»?
Я головой кивнул. А он продолжил:
«Терял в проект я веру. И не раз.
Казалось всё бессмысленным и ложным.
Но вот о чём мечтаю я сейчас:
Сай, если вы в тот день в фойе войдёте,
когда в Нью-Йорк в ту пору попадёте,
и стоя незаметно в уголке,
увидите, от них невдалеке,
как встретились они, какими были,
о чём они при встрече говорили…
Одна у нас есть личная причина,
так почему не быть теперь второй?
А, если набросали бы для сына
вы их портреты верною рукой,
я был бы благодарен вам безмерно».
Сидел я и кивал ему примерно.
Но, честно говоря, с минуты той,
когда совет вердикт желанный мой
принял, и был я очень счастлив,
на душу пало сумраком ненастье.
И стала убывать помалу вера
и в сам проект, как в бредни старика,
и в то, что принимаемые меры
откроют путь в тот мир наверняка.
И чувство это снова отступало,
а через час волною накрывало.
Но вскоре от сомнений я устал
и волноваться просто перестал.
Решил себе – пусть будет, так, как будет.
Должны же заниматься чем-то люди.